Испытание

На прощанье он пожал ее узкую руку, ощутил кольца на пальцах и у дверей сделал непроизвольный жест, как будто рассчитанный для поцелуя. Она отклонилась и тихо сказала: «Не надо».

Шахтеры уже шли на работу, когда он возвращался домой. Богдан ругал себя, искоса посматривал на шофера, который был свидетелем его посещения женщины. Шофер был новый, из местных, и глупое чувство виноватости заставило Дубенко сказать ему несколько комплиментов, хотя вел он машину отвратительно, переводил скорости неумело, рвал сцепление. Шофер принял похвалу, вероятно, как насмешку, не ответил ему и нахмурился.

Богдан на цыпочках вошел в комнату. Какой неказистой показалась она ему после уютного жилища Лизы. Не зажигая света, он лег в кровать. Валя лежала с открытыми глазами. Она наблюдала за ним.

— Я был на заводе, — сказал он.

— У Арматуры?

— У Арматуры, — повторил он и виновато улыбнулся.

— Она надушила тебя такими духами. Ты же знаешь, что сейчас нигде нельзя достать духов, кроме как... у Арматуры.

— Валя... ты не подумай ничего...

— Ах... Богдан... зачем эти оправдания. Только очень и очень обидно. Кажется, мне пора уже на работу.

— Можешь не ходить. Я договорился с доктором: он придет к тебе, выпишет бюллетень...

— Не нужно...

Она умылась, тщательно вычистила зубы, выпила стакан холодного молока с куском черного хлеба и ушла. Богдан еще немного полежал, заснуть не мог. Оделся и отправился на завод. По пути его встретил Белан. Он сиял. Его чуб, выпущенный из-под шапки, посеребрился от инея. Белан ночью закончил узкоколейку. Задание было выполнено на два дня раньше срока. Усталый и измученный, Дубенко сел в холодный вагончик и покатил в тайгу.

ГЛАВА XXXII

Он возвращался из больницы один, пешком, пустынными улицами города, по «траншеям», пробитым в снегу, мимо черных безмолвных домишек. Тоска охватила его. Вот только сейчас он остро понял, что для него означает Валя — жена, чуткий человек и благородный товарищ. Она в больнице, страдает...

В руках его Валин пиджачок, а на нем та памятная безделушка — «амулет счастья» — цветок с двумя матерчатыми лепестками, привезенный из Мексики. Под ногами скрипел снег, а он смотрел на эти два лепестка... Но они были мертвы. Надо держать сердце в руках, так рекомендовал Тимиш, но нет, хотелось облокотиться на забор и заплакать от душевной боли. Неужели он потерял Валю? Потерял в такое время, когда так нужен рядом близкий человек...

...Тогда он вернулся из лесу, где принимал дорогу, промерзший, усталый, но гордый новой победой. Вернулся во главе нескольких сотен человек, совершивших небывалый труд, вернулся, готовый к дальнейшей борьбе. Но, войдя в комнату, он, как показалось тогда ему, не нашел понимания. Она, всегда такая чуткая, не хотела разделить с ним его чувства. Лежала, отвернувшись к стене, и была равнодушна. «Что такое, Валя?» — спросил он погасшим голосом. Она ответила ему после пятиминутной паузы: «Вчера ты был у нее». — «Валя! Пойми...» «Не оправдывайся, Богдан. Женщины, узнав о тифе, побежали к своим детям. Они сказали мне о тебе. Неужели нельзя было дождаться конца стройки...». Ее слова настолько возмутили его, что он ничего больше не сказал и ушел.

Теперь он понимал, что глупое мужское самолюбие не дало ему возможности найти пути к ее сердцу. Он был эгоистичен в своих чувствах и требовал, чтобы она была весела, когда ему радостно, грустна, когда ему печально.

Ночью он спал на стульях. Она смотрела на него, он отвернулся и заснул. Проснулся и снова увидел настороженный взгляд ее печальных глаз.

— Богдан, — сказала она, — не обижайся на меня. Мне очень плохо.

— Ладно, — грубо оборвал он.

— Мне плохо, — сказала она, — подойди, поцелуй меня.

Он встал и холодно прикоснулся к ее лбу.

Он отошел от нее и проспал уже без всяких снов. Днем у нее был доктор. А вечером пришла Виктория и Романченок, в сопровождении летчиков, приехавших за материальной частью. Это были хорошие парни из-под Ленинграда. Один из них летал на Берлин, Кенигсберг и Мемель, второй сражался под Новгородом, Старой Руссой, Кингисеппом. Романченок был очень доволен тем, что увидел старых своих приятелей. Валя лежала на кровати, смотрела на мужа и была довольна, что он тоже развеселился, разошелся, запел одну из своих любимых песен: «Ой ще солнце не заходило». Но скоро ей стало плохо. Мертвенная бледность разлилась по ее лицу, губы посинели.

Богдан подскочил к ней и, встав на колени у кровати, взял ее руку. Он готов был все сделать, чтобы вернуть румянец на ее щеки, чтобы видеть ее прежней, но ей было плохо.

Летчики, поняв, что нужно уходить, надели «регланы» и ушли. Виктория и Романченок остались. Вскоре появился Тургаев, потом Крушинский.

— Сейчас будет скорая помощь, Богдан Петрович, — успокоил Крушинский.

— Не надо скорую помощь, — Валя отрицательно покачала головой.

— Распоряжаются старшие, — сказал Романченок.

Через полчаса у дома остановился автомобиль и в комнату вошли женщины в белых халатах и врач заводской поликлиники. Они при помощи Виктории одели Валю.

— Носилки!

Богдан увидел брезентовые носилки с пятнами крови.

— Нет. Я не могу, — грубо сказал он, отбрасывая носилки.

Он взял ее на руки, и она благодарно обвила его шею руками.

— Ты отнесешь меня, Богдан?

— Да.

Он вынес ее на руках и не чувствовал ноши, согнувшись, вошел в автомобиль, сел на полу и так продержал ее, балансируя во время тряски, до самой больницы. Он держал в руках свое счастье, а сознание того, что он доставил ей страдания, прибавляло ему силы. Когда автомобиль остановился, он вынес ее на занемевших руках, поднялся по ступенькам в холодный санпропускник при больнице. Пришла врач — женщина усталая и добрая.

— Все же придется положить ее на носилки, — сказала она, сочувственно смотря на Дубенко.

— Хорошо, — согласился он, — только скорее.

Валю переодели в фиолетовый старенький халатик и положили на носилки. Четыре заспанных девушки подняли ее. Когда Дубенко приник к губам жены и вздрогнули его плечи, девушки отвернулись.

— Приходи, Богдан.

— Буду, буду приходить, Валюша. Все будет хорошо... Не волнуйся.

Он сел на белую скамейку, снял шапку, пальто. Он не помнил, сколько просидел в полузабытье. Его тронула за плечо врач.

— Идите домой, товарищ Дубенко.

— Что с ней?

— Завтра скажем. Ее осмотрит профессор.

Санитарка, с родинкой на щеке, участливо посматривала на Дубенко, переписала вещи пациентки, выдала ему розовую квитанцию. Он видел ее ловкие руки, заматывающие узел, мелькнули зеленые листики «амулета».

— Я возьму пиджачок, — попросил он неуверенным голосом, — можно?

— Возьмите. Только тогда я вычеркну его из квитанции.

И вот он ушел из больницы через те же ворота, которыми сюда ввезли ее. Низкое здание больницы, колонны, побеленные морозом гранитные львы. Он шел, одинокий, с пиджачком в руках... Зеленые листики, привезенные из горячей Мексики. Листики, напоминающие тот последний день в городе, грустное прощание с квартирой.

«Я буду с ней, — шептал он, — я снова буду с ней... Не может быть так жестока судьба...»

ГЛАВА XXXIII

— Сегодня форсируем сборочный и начнем аэродром, — сказал Рамодан Дубенко, — нам помогут горняки со шпурами и взрывчаткой. Они взорвут все коряги.

— Хорошо, — согласился Дубенко безучастным голосом, — хорошо.

Рамодан присел на стул, поближе к Богдану.

— Ты что это, Богдане, такую кручину на себя напустил? Словно уже похоронил свою Вальку. Нельзя так...

— Можно, Рамодан.

— Нельзя, Богдане. Что же, думаешь, у других легче? Ты ковырни каждого из нас... Либо семьи нет, либо сынка убили, либо ранили, либо без вести пропал. Без потерь сейчас нельзя, война.

— Понимаю, Рамодан.

— Пойдешь со мной на аэродром?

— Пойду.

На месте будущего аэродрома кончали валить лес. Шуршали лучковые пилы в опытных руках пильщиков, со свистом падали ели, поднимая снежную пыль. Потом ветви шатались несколько времени и замирали. Подходили люди с топорами и разделывали туши деревьев. Отсюда бревна волочили трактором к сборочному цеху, который вырастал на глазах.