Меч истины

На торгу кого только не было: варвары, сбродный народ. Говорили всё больше по-гречески. Греческую молвь я разумела с грехом пополам, да и не прислушивалась особо – пусть себе галдят. И вдруг среди гама послышалась мне знакомая чистая латынь. Высокий голос говорил, как выпевал:

- …Боже, будь милостив ко мне, грешнику! Сказываю вам, что сей пошёл оправданным в дом свой более, нежели тот: ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится!

Меня как подкинуло: и сюда добрались проклятые! Всюду тянет корявые руки вездесущая тень креста! И пошла я на голос, сквозь толпу, как сквозь воду.

Проповедник один был. Рубище с обтерханным подолом, босые ноги из-под него глядят. Молодой - по голосу слышно. Давида проклятого старше может лет на пять. Волосёнки светлые, реденькие, с них лупа сыплется – плечи, как в снегу. Все они такие – приблажные, золотушные! Змеи ядовитые!

Зарычала я и потянула свой меч. Едва не рубанула поганца со спины, хватило бы сил пополам разделать. Да вдруг клинок с размаху на другой налетел, только искры брызнули. Проповедник от толчка упал навзничь: бородёнка куцая, прыщавый, руки в цыпках крест тискают, шепчет чего-то. Дёрнула я спату, хотела снова ударить. И снова не удалось, меч на меч налетел. А монаха заслонило лицо Лугия:

- Стой, Аяна!

Всё было, как в тех поединках, что вели каждый день. Только одним отличалось: лежал у нас под ногами христианин. И мой клинок к живому телу рвался, а галл ему не давал.

- Пусти! – рыкнула я.

- Не пущу, - просто сказал он. – Что тебе этот сделал?

- Все они…

- Этот Визария не убивал! – рявкнул Лугий. – Этот никого не убивал! Ты его убить хочешь. Ты! Чувствуешь разницу?

Не было для меня разницы, и быть не могло. Но он всё равно не пускал. Биться с ним? Так ведь не одолею, как ни разу не одолела в учебном поединке. И помнилось мне, что галл словно бы в росте прибавил. Так-то мы с ним почти вровень были. А когда сошлись, столкнувшись к клинку клинок, вдруг оказалось, что возвышается надо мной этот воин, и глаза знакомым синим огнём горят.

- И ты с ними!.. Они Марка… и ты…

Он вдруг убрал свой клинок, и мой меч провалился вниз, заставив посунуться за ним. Пока его поднимала, Лугий быстро заговорил:

- Ничего ты не поняла, Аяна! Не поняла, чему Визарий учил. Не в мести правда, а в воздаянии. Когда бы он на невинного меч поднял, не так бы мы его оплакивали. Знаю, тяжко тебе! И мне тяжело. Обещаю, вместе по Проклову душу пойдём. Ты только прежде сына вырасти! Пусть живёт Гай Визарий, пусть знает, чему служил его отец. Пусть сам определится, для чего жить будет! Вот тогда мы с тобой сможем воздать. Но не раньше того!

Горячо говорил, но я не опускала меча, хоть держать всё тяжелей становилось. И этот тихонько шептал да молился у наших ног.

- Посмотри на него, - Лугий сказал. – Посмотри, на кого руку подняла!

Ряса проповедника задралась, и стала видна невозможно кривая, в трёх местах переломанная нога с жуткими шрамами на месте ударов.

- Думаешь, только с тобой жизнь жестоко обошлась? Тогда ударь его! Давай, бей, сестра! И бог Визария тебя простит!

Последним усилием рванула я вверх тяжёлый мужнин меч. А опустить на калеку так и не смогла. Упала, как падала в тех снах, и меч на камне вдруг переломился у крестовины.

А над головой всё звучал голос Лугия:

- Нет больше Визария. Но мы есть. И кому ещё на земле его живую Правду блюсти, кроме нас?

Стиснула я обломки меча, ранясь в кровь. Чья-то тонкая рука настойчиво пыталась вынуть их у меня. Она мелко дрожала, эта рука – вся в цыпках. Я подняла глаза. Бледный до синевы золотушный проповедник что-то шептал трясущимися губами, а сам всё гладил мои израненные пальцы.

*

Не помню, как Лугий меня с торга увёл. Всё тело свинцом налилось, ноги не шли. Не смогла я за Марка отомстить. И впредь не смогу. Для чего жить теперь?

Баба я – ни силы, ни ума! Мнила - мужа заменю в нелёгком служении. Куда там?

Наш табор по обычаю за городом стал, у сонной, осокой поросшей реки. Подошла я – бросился в ноздри запах конского навоза и мяты. Дети на берегу играли, Жданка что-то шила и напевала. Томба у котла колдовал. Лугий меня мимо них сразу к палатке повлёк. Увидала сестра, что у меня с ладоней каплет, кинулась, чистых лоскутов принесла, давай мне руки обматывать. Обматывает и шепчет, кровь заговаривает. Жданкины заговоры крепкие, быстро руда унялась. А всё одно - в ушах будто комары зудели, и перед глазами плыло. Изрезанные руки болели, да по мне хоть бы и сильнее. Потерялась я на этой земле, сама себя не найду.

Жданка меня уложить норовила, а только я не легла. Почудился вдруг за пологом ненавистный голос, по-латыни говорящий. Слов не разобрала, зато хорошо слышала, что Лугий ответил:

- Она не причинила тебе зла. Напугала только. И ты на неё зла не держи, иди отсюда.

Золотушный не уходил, говорил смиренно. Ох, как же я их говор ненавижу!

- Душа этой женщины в смятении. Может, я смог бы помочь?

Судя по тому, как Лугий цедил слова, он тоже себя превозмогал, чтобы не ругнуться, а то и рубнуть сплеча:

- Не нужна ей помощь от вашего брата. Её мужа христиане убили.

Золотушный коротко охнул и смолк. Я подумала - ушёл. Но время спустя он вновь голос подал:

- А ты уверен, добрый человек, что это были мои братья во Христе? Господь воспретил проливать кровь. Ибо сказал Он: «Любите врагов ваших, благотворите ненавидящим вас, благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас!»

Лугий оборвал:

- Избавь от своих евангелий! Если епископ Истрополя – не христианин, то я, наверное, женщина!

Голос золотушного совсем упал, но он продолжал разговор:

- Расскажи мне, благородный воин, как такое могло произойти? Не сотворил ли погибший какого греха, что пастырь решился его покарать? Быть может…

- Я не знаю, что, по-вашему, есть грех! – громыхнул Лугий. – Марк Визарий бился на поединках за обиженных, когда они прибегали к его помощи. Не было человека мудрее, чем он, никто так истину не искал! Потому что за каждую отнятую жизнь бог убивал его, заставляя испытать все муки виновного. И воскрешал, сочтя приговор справедливым, чтобы Визарий мог вершить суд дальше. Он служил людям разумом и мечом двадцать лет. А потом ваши сочли, что это как-то оскорбляет Христа. Визария заманили в ловушку и убили в тюрьме!

Настала тишина. Я уж думала, надоедный всё понял и ушёл. Голова кружилась, но я встала и откинула полог. Хромоногий калека сидел на земле, молитвенно сложив руки, и плакал. Увидав меня, он поднял некрасивое мокрое лицо и прошептал:

- Прости меня, женщина! Прости за моих братьев, которые не поняли Божьего чуда и отняли жизнь у достойного человека! Прости, не ради меня – ради себя самой. Потому что если не простишь, не достанет у тебя силы жить.

Я ломко прошла мимо него, словно полный сосуд несла, стараясь не заплакать. Села на берегу, пропахшем мятой. Запах горячее горло студил. Вода мимо текла, мясистые стебли колыхались на дне, танцевали вместе с рекой. Над водой зависла стрекоза, отражалась в струящейся глади. И так покойно было в мире, что слёзы могли его напрочь разбить, как разбивает молния древесный ствол.

Сзади детские ножки протупотели, сынок в спину ткнулся и побежал дальше играть. Поодаль раздался малышкин голос:

- Дядя, ты кто?

- Я Пётр, - ответил незваный. – А ты кто?

- Я Златка, - сказала она. – А ещё Гельд.

С тех пор, как из готского селения ушли, никто не звал девочку германским именем, а она всё помнила. Монаху, однако же, двух имён мало показалось.

- Красивое имя, девочка. На моём языке оно тоже красиво звучит – Аурика! И волосы у тебя впрямь золотые. А это братец твой? Как тебя зовут, малыш?

Когда дома жили, он только начинал говорить. Там простые слова: «мама», «дай». Мы ещё спорили, понимает ли он, что лепечет? Потом сошлись – понимает. Потому что он на моих коленях разное щебетал, но стоило появиться Марку – птичкой вспархивал: «Папа!» А так, по большей части, говорил непонятное. Как мы бежать пустились, я и не замечала, что он растёт. Не ждала и нынче, что внятно скажет. Но сынок ему ответил: