Меч истины

- Жданка, сделай что-нибудь!

Это Лугий шепчет отчаянно. Я-то его слышу теперь. Всё слышу, всё понимаю. Громкий мир, отчётливый, как рейнское стекло. И такой же хрупкий – разлетится, только тронь.

Вот рядом Жданка-сестра. Не по крови сестра, по наречию. Да по судьбе, что нас всех вместе накрепко связала. Крутила жизнь, мотала щепками в водовороте, да и прибила к тихому берегу надёжному. А берег тот – возьми и обвались! И вновь щепки плывут по реке, и нет им пристанища. Да, верно, и не будет уже!

- Нельзя ворожить теперь, - Жданка говорит. – Время пришло ей очнуться! – и ко мне. – Плачь, Смородина! Бабы плакать должны. Не век с горем вековать будешь, только нынче крепись. Жить ты должна, Смородина, сын у тебя! Твой сынок, твой да ещё того, по ком скорбишь. Негоже сыну без отца-матери.

Смородиной она меня прозвала не со зла, не потому, что, дескать, запах от меня дурной. Это она ягоду вспомнила, что растёт в наших краях. Душистая ягода, сладкая. Говорит, будто глаза у меня, что смородины. Всем я не в своё племя пошла. И сыночек тоже в меня уродился - смуглотой и волосом вороным. Только глазёнки не смородинами - щедрой небесной синевой глядят. В отца…

Для чего же ты повстречался мне, синеглазый мой, для чего покинул, когда жить без тебя не смогла? Была себе бабой крепкой, амазонкой без сердца и памяти. Для чего ты меня отогрел? Для того ли, чтоб ныне сердце рвалось на все стороны – искать твои следы. Да нет их, следов - всё развеял ветер, затоптали кони, зализали волны. Сарматы над могилою ставят курган, и тем выше курган, чем выше человек, что в нём лежит. Нет над тобой кургана, высокий мой, могилы даже нет, где могла бы оплакать, отрыдать всласть над загубленной судьбой! За что же так? За то ли, что себя не щадил, других бороня?

Будь он проклят, тот, кто тебя на смертные муки обрёк! Да отольётся ему стократ каждая твоя кровиночка, каждая слеза моя! Нет божьего суда над убийцей – будет людской! Сама свершу. И не будет ему милости, и не будет прощения.

А Жданка знай, шепчет на ухо:

- Живи, Смородина! Сын у тебя…

*

Это прежде мне казалось, будто я ненавидеть умела. И не злоба то вовсе была – ползлобы, и вышла она вся, едва встал на моём пути высокий синеглазый чужак. Да и для чего мне ненавидеть было, коли всё совершалось по Правде божеской и людской? Рано я позабыла, каков мир вокруг, как он отличен от того, что Визарий строил своей верой да жертвою. Теперь ко мне настоящая ненависть пришла, когда пал он – не от меча, от измены чёрной, когда замучили его те, для кого он жизни своей не жалел. Теперь знала я настоящую злобу, и не было на земле того существа, к кому относилась иначе.

Подступила к галлу:

- Марк тебя учил. Отслужи теперь – научи драться меня!

Лугий остро посмотрел.

- Оно тебе нужно, Аяна? Для того ли жить сейчас должна?

Я отмолвила, как отрезала:

- Для чего – не тебе судить. Меня судить теперь ни у кого права нет. Сама судить буду.

Не стал он спорить, только жёлтой головой покачал.

Я меч Визария взяла. Не тот, каким он бился со мной в памятный день, когда отвёл от меня злую судьбу, жизни научил. Тот был вовсе диковинной работы. Томба сказывал, что отковали его для мести лютой, ан служить ему по-другому пришлось. Сломался тот меч, Марк говорил: оттого, что на хорошего человека поднял. Тот меч я и не знаю, удержала бы? Долгий он был да тяжёлый, лишь Визарию по руке. Ну, а после он другим мечом сражался, простой римской спатой. Спата тоже тяжела, да поднять всё же мыслимо.

Чёрный Томба только головой покачал:

- На что он тебе, сестра? Для воина половина умения – подобрать оружие по себе. Не удержишь ведь!

Что он смыслит в этом? Тяжёл, нет ли? Его черен мужнина рука держала, он помнит её тепло. Всё помнит и меня не предаст.

Ещё Томба сказал: «Ну, застрели его, коли невмочь!» А не разумеет главного: не на стрелах пребывает милость Маркова Бога – на клинке. Правды с луком не ищут. Хоть мне и впрямь владеть им было сподручнее.

Лугий же ничего не сказал. Учил без жалости, спрашивал строго, лишнего не говорил - ровно и не он вовсе.

Стояли мы на поляне в лесу. Я, как опамятовалась, им сказала, что не поеду никуда, пока не превозмогу ту науку, что мужа моего кормила да защищала. Так и стали табором, благо – от какого-то города невдалеке. Томба туда наведывался, поесть приносил. Где брал – того не ведаю. Деньги-то все последние на тот свиток ушли, что лежал теперь, в чистую тряпицу завёрнутый, среди прочих ценных вещей. Жданка схоронила, я его больше в руки брать не могла. Прошло для меня время слёз. Скоро другим плакать.

И опять не помню ничего, только раз за разом мгновенный проблеск меча, да как его отражала. Наскачусь, намашусь за день, после сплю без снов, ровно оглушенная. Но Богининого безумия я не звала. Не так за Марка мстить хочу, а в полном уме и памяти.

Не то чтобы прежде я драться не умела. Амазонки с малку воинской науке учились, да у нас она всё же другая. Мирина сарматка была, они к конному бою привычные. Так она и нас на коней усадила, обучила луком владеть. Мечевая наука не всем давалась, я ещё из лучших была. Чтоб мечом ударить, на то большая злоба нужна - крови не бояться. Стрела что – пустил, и полетела! Попала, нет ли – стрелок крови не видит, разве что срезнем стрелять. А на мечах – тут без крови не обойдётся. А то ещё срубят рученьку, или голова с плеч слетит. Драться-то нам в те поры только понарошку приходилось. Марк говорил: напади на нас кто всерьёз, не удержались бы. Да ведь не нападал никто. Как же нас местные берегли, лелеяли – за драгоценную бабью науку, за животворящие руки девственных жриц! А мы, знай себе, махали меж собой лёгкими мечами-акинаками, и думали, что нет нас сильнее. Как до дела дошло, Лугий Мирине быстро эту ошибку объяснил.

А мне бить насмерть надо было. Два удара нанести, а там пропадай моя незадавшаяся жизнь! Один – тому святоше, что Визария замучить велел. Не видала я епископа Прокла никогда, а чего только горечь не рисовала! Это и хорошо, что после схваток спала почти без снов. Когда сны приходили, видела я, как вхожу в христианскую обитель. И брызгала кровь от меча по обе стороны. А потом шла какими-то подвалами да проходами, и кто-то всё нападал из темноты. А уж после находила того, и не человек он был вовсе, а зверь страшный да гадостный. Заносила свой меч, и вдруг срывалась рука, падала. И я падала, не в силах свершить, для чего пришла. Просыпалась как во льду, дрожала. И уж после трудила себя, что было мочи, чтобы не повторилось въяве, когда убивать приду.

А другой удар не являлся мне во снах никогда, хоть и знала, кому его нанесу. Тому мальчишке кудрявому черноглазому, которого Марк пригрел. Всё лето гадёныш хлеб наш ел, западню готовил. И если хозяин его виделся мне невиданным чудищем, отвратительным и всемогущим, то смазливого рисовальщика могла я раздавить, как червя, обувь только поганить не хотелось.

Нет, не видела я, как монашка Давида убивать буду, а только знала, что убью наверняка.

Бабы не поверят, если сказать, что сын меня вовсе в те поры на свете не держал. Умерла я вместе с мужем, страшно любить было. Всё мнилось: привяжусь к кому, вот тут и настигнет амазонку гнев Богини, которую предала. Не так ли Визарий у меня отнят был?

Ревнива девственная Богиня Луны, и отступниц карает без жалости. Первая кровь мне сполна отлилась, вторая не прольётся. Жданка с Лугием малыша не бросят, Томба ему вместо дядьки будет. А для меня всё окончилось, кроме мести. Да и ей скоро конец придёт.

Не добралась я до отрока Давида. Другой мне под руку подвернулся.

Было это, когда снова тронулись в путь. Пределы Империи уже давно остались позади, однако поклонники Единого бога и тут попадались. До Боспорских пределов, где их не жаловали, были ещё долгие дни пути. Заехали мы в один городок, не городок – селение с небольшим торгом. Какое дело нас на торг занесло, не ведаю, не вникала. Близкие обо мне заботились, я же больше для мира не жила.