Меч истины

Мне стало не по себе. Взор моего учителя затуманился, словно его подёрнуло плёночкой, как у больной птицы.

- Правильно ли я понял, что ты считаешь этого язычника орудием Господа нашего?

Я только кивнул, чувствуя, как сохнет в горле.

- Ты видел в его доме крест или другие предметы культа? Молился ли он Отцу нашему Небесному? – голос Преосвященного становился всё громче и холоднее. – Нет?! Но тогда ты сам стал добычей Диавола, несчастный! Ибо то, что ты сейчас говорил, есть худшее из богохульств, измыслить которое тебя подбил не иначе, как Враг рода человеческого!

Прижав руки к щекам, в ужасе оттого, что слышу, я упал перед ним на колени.

- Но отец мой, вы же сами учили, что самопожертвование - это промысел Божий! Ведь Диавол в мерзости своей не имеет души и никогда не причинит вреда плоти своей. Тому же учит и слуг – потакать плоти, а не умерщвлять её.

- Что говоришь ты, ничтожный! Самопожертвование? Чем рискует этот презренный, которого научили лучше всех убивать? Он дерзает вершить суд, зная, что Нечистый защитит его, дабы вернее соблазнить невинные души. Это не истина, а покушение на истину! Гордыня! Смертный грех! Клеймо Люцифера!

Я смотрел на своего учителя, широко распахнув не только глаза, но и душу. На его нервные руки, раздувающиеся ноздри, сведённые гневом брови. Он продолжал громить мои доводы, а я видел капли слюны, вылетающие из его раскрытого рта.

- Учитель, он помог отчаявшейся женщине наказать убийцу. Он, может быть, спас её сына! Он не мог это сделать по диавольскому наущению!

- Женщину спас? Блудницу, живущую во грехе и во грехе зачавшую своего ублюдка!

- Бог сказал… Господь наш спас блудницу от побивания камнями… - залепетал было я, но, увидев его лицо, осёкся.

Тем временем замолчал и святой отец, видно прочёл что-то такое в моих глазах. Когда он вновь заговорил, голос его сделался мягким.

- Ты поступил правильно, сын мой! Этот язычник совершает ежечасно смертный грех, но вряд ли он в своей гордыне понимает это. Ибо не ведает, что творит. Ты рассказал мне то, что я хотел узнать. Это говорит о том, что душа твоя, хоть и поддалась диавольскому мороку, но в глубине своей остаётся чистой. Я спасу тебя, сын мой. А пока, отправляйся в келью и займись своей душой. Тебе необходимо очиститься молитвой. Я позже присоединюсь к тебе.

- А Визарий? Что будет с ним?

Епископ вприщур посмотрел на меня.

- Я вижу, ты привязался к этому нечестивцу. Поверь мне, это постыдная слабость.

- Он кормил меня всё это время. Он дал мне кров, - почти прошептал я, чувствуя, как струятся слёзы по моим щекам.

- Ты сделал для него не меньше. Ты позаботился о его душе.

- Не так! Я должен был спасти, не предавая! – крикнул я из последних сил.

Преосвященный устало улыбнулся.

- Ты думаешь, Бог не любил Люцифера? Своего самого способного и сильного ученика? И любя – воздал! Ибо если самое близкое тебе существо после Бога вершит зло, ты обязан изгнать Нечистого из его помыслов. Удержать от греха.

Почему он не видит, Прокл? Не сам ли он впал во искушение, пожелав узреть зло там, где его нет? Он ненавидит, потому что ему кажется, будто Визарий своим мучительным чудом посягнул на любовь нашего Бога. Попытался Его отобрать у самого Преосвященного!

Я словно очнулся от дурного сна. Глядел на учителя и будто впервые видел! Видел эти вдавленные виски, залысый лоб, эти близко и глубоко посаженные глаза, этот запавший рот с непомерно длинной верхней губой, прорезанной посредине вертикальной складкой. Мне показалось, будто сквозь знакомые черты проступает лицо самого зла. Мне стало жутко. Лицо это вдруг перекосилось и улетело куда-то вбок. Я потерял сознание.

*

Не помню, сколько тягостных дней я провёл запертым в келье. Преосвященный не скоро навестил меня для душеспасительной беседы и совместной молитвы. Я сидел, забившись в самый угол между стеной и краем ложа. Обманутый моим безмолвием, Прокл говорил о благотворности поста и покаяния, о том, что Диавол не властен надо мною в священной обители, что Господь не оставит одного из самых верных своих слуг… Я не верил ему больше. Не верил человеку, сделавшему меня Иудой именем Господним. Я только спросил:

- Что будет с Визарием?

Он прервал на полуслове свою вдохновенную проповедь. Я посмотрел ему прямо в глаза. Раньше я всегда благоговел перед учителем и, обращаясь к нему, невольно опускал взгляд. Наверное, потому я и не замечал, что в зрачках Преосвященного не отражается всё то, о чем он так любит рассуждать. Там не было любви, сопереживания, всепрощения. Там не было Бога!

Почему я никогда не замечал, святой отец, что есть то, что ты полюбил больше Господа, больше истины: власть, к достижению которой сам Бог является только ключом? Власть, ради которой не жалко собственной души? И уж тем более не имеет значения ничтожная душонка хилого монастырского сироты, взращённая для предательства, вылепленная таковой, какой она нужна была тебе, с жестокой и безразличной дальновидностью.

Не сказав больше ни единого слова, мой бывший наставник вышел вон.

*

Келью мою, после посещения епископа больше не запирали. Меня никто не удерживал в обители. Братья вели себя так, словно меня и не существовало на свете. Проклу я больше не был нужен. О том, чтобы позаботиться о моём молчании, бывший наставник не помышлял, справедливо рассудив, что такое ничтожное создание не в силах навредить епископу Истрополя.

Я прикрыл дверь своей кельи, вовсе не удивляясь тому, что не испытываю горечи по этому поводу. Внутри меня была горечь иного рода.

Я не отрекаюсь от Тебя, Господи! Но отрекаюсь от Твоего бесчестного слуги, извратившего Твою истину, забывшего о совести. Мой грех велик. То, что я принял за Путь, оказалось дорогой предателя. Бездумно вверившись наставлениям Прокла, я потерял право войти в райские врата. Убоявшись запачкаться – валялся в грязи. Я недостоин быть среди праведников. И жить мне тошно. Иуда кончил жизнь на осине. В окрестностях Истрополя совсем нет осин…

Я ничего не взял с собою, только любимые стила, запас которых бережно сохранялся в кожаном мешочке у меня в келье. Хотя больше не собирался рисовать. Мне нужно было идти к Визарию и принять всё, чего заслуживает мой грех. Я не знал, возможно ли исправить нанесённый мною вред, но должен был попытаться. Визарий не знает, что епископ возненавидел его. Надлежало его предупредить. Я должен был просить прощения, хотя и не надеялся на то, что меня помилуют, потому что сам себя я простить не мог.

Пробираясь мимо служб, я столкнулся с мальчишкой-рабом Ксаверием. Ненамного младше меня, одетый в рогожный мешок с прорезями для головы и рук, он тащил ведро объедков в свинарник. В монастырь он попал прямо с рабских торгов. Происходил Ксаверий из какого-то дикого племени на севере. Многочисленные попытки братии его окрестить наталкивались на свирепое сопротивление подростка. Когда его пробовали ввести в храм, мальчишка царапался и кусался, как зверёныш. Потому получившие бесчисленные ушибы и ссадины братья отступились с нескрываемым облегчением. А подросток так и остался рабом, получив взамен собственного, непроизносимого, новое имя.

Меня Ксаверий выделял среди послушников отчасти из-за того, что я был моложе всех, а быть может потому что, бывало, отдавал ему остатки своей еды.

Мальчишка остановился напротив, угрюмо глядя на меня исподлобья и не решаясь заговорить. Наверное, знал о запрете отца Прокла. Потом, насупившись ещё больше, он протянул мне ведро с остатками хлеба и обглоданными костями. С его стороны это был великий дар, так как Ксаверию редко что-то доставалось, кроме объедков, и благоденствующие в загоне свиньи ели несравнимо роскошнее.

Я молча покачал головой, хотя мой желудок после стольких дней поста свело от запаха съестного. Ксаверий удивлённо посмотрел на меня и поставил ведро на землю.