Кудеяров дуб

— Дай! — выхватила у Брянцева обе бумажки Ольгунка, быстро пробежала их и протянула ему. — По-моему, по-моему выходит! К черту растущую траву! — рванула она куст ни в чем не повинного чистотела. — Молодцы, ребята, — махнула студентам выпачканной в его желтый сок рукой. — Сейчас оладьи вам за это напеку!

— Кто такой Красницкий? Почему Шершуков пишет? И кто он сам, собственно говоря? Почему он меня знает? — допрашивал Мишку Брянцев, прочтя оба письма.

— Красницкий — бургомистр города, новая власть, а Шершуков теперь директор типографии, старое начальство всё разбежалось, он выдвинут. Ну, а знает, вероятно, вас по вашим статьям в газете или по общественным докладам. Да кто вас в городе не знает! — и Мишка стал сбивчиво, торопливо выкладывать все городские новости.

— Вам, только вам и быть редактором свободной газеты, беспартийной, нашей русской, понимаете, русской газеты, — наскакивал он на Брянцева.

— Так, не обдумав, нельзя, — уклончиво отвечал тот, хотя было видно, что предложение бургомистра и Шершукова его взволновало.

— Вам, только вам! — страстно вторил Мишке Броницын. — Ведь вы старого императорского университета старый интеллигент. И ваши статьи всегда…

— Тебе! — кричала сквозь шипение примуса Ольга.

— Постойте, постойте. Тут много еще недоговоренного: немцы, их цензура, их пропаганда…

— Немцы — немцами, а мы сами собой, — уверенно выпалил Мишка.

— Пацанок еще, а сказал правильно. Лучше и не надо. Немцы немцами, а мы сами собой, — послышалось со стороны кустов.

Все обернулись. Между разросшимися по рубежу сада кустами серебристой полыни и густо-зеленого чернобыла стоял кривой и посмеивался, морща паутину шрамов вокруг выбитого глаза. За его плечом виднелось руно спутанной, непомерно длинной сивой бороды, а над ней опаленное солнцем до черноты буграстое, безволосое темя.

— Ты, дружок, откудова взялся? — с нарочитой слащавостью в голосе спросил Евстигнеевич. — Как кот подобрался. Не слыхатьне видать, а он тут.

— Что же удивительного? За семейством в город сходил, а теперь с ним вертаюсь. В тенечке передохнуть присели. Супружница наша при вещах тамочко находится, — мотнул головой кривой за кусты полыни, — а я вас послухать по-интересовался.

— А это при тебе кто? — указал Евстигнеевич на бородатого. — Отец твой, что ли?

— Отец, да не мой. Всеобщим отцом допреж был — попом. Теперь же просто человек Божий. Ума решился. Христа ради его при себе блюдем.

— Так, так… — неопределенно промуслил Евстигнеич. — С Татарки, ты говоришь? Ближний? Я там кой-кого знавал. А тебя вот никак не припомню. Чудно.

— Что ж чудного, я там не природный, а вроде как приблудился. Проживал всё же немалое время и приятельство имею. Вот и теперь к дружкам прибиваюсь.

Напряженно смотревшая на пришедших Ольга взяла с тарелки только что испеченную парующую оладину и медленно, продолжая неотрывно вглядываться в лицо бородатого, подошла к нему. Перекрестилась и протянула оладину:

— Прими, Христа ради, человек Божий!

В тусклых, выцветших глазах старика промелькнул теплый свет. Промелькнул и снова погас. Взяв лепешку, он тою же рукой широко перекрестил Ольгу.

— Благословенна будь, дщерь сионская, в путях тебе предначертанных.

Потом проурчал еще что-то, увязшее в его бороде, и закусил подаяние.

Ольгунка опустилась на колени и в землю поклонилась старику. Смиренная, тихая вернулась в шалаш. Все молчали, и в наступившей тишине было слышно, как чирикал прыгавший по аллее воробей:

— Жив-жив! Жив-жив!

— Звать-то тебя как? — словно невзначай спросил Евстигнеевич кривого.

— Поп Иваном крестил, а люди Вьюгой от себя докрестили.

— Посеявшие ветер пожнут бурю. Возвратися ветер на круги своя, — прошуршало в сивой бороде так тихо, что услышало эти слова только напряженное ухо Ольги.

— Жив-жив! Жив-жив! — ликующе чирикал воробей.

ГЛАВА 16

В типографии, куда Брянцев пошел тотчас же по возвращении в город, он разом попал в распростертые мощные объятия Шершукова. До того они не были знакомы. Шершуков знал Брянцева в лицо, как большую часть сотрудников краевой газеты и просто часто бывавших в редакции. Видал в ней и Брянцев Шершукова, но теперь лишь смутно вспоминал его выделявшуюся среди рабочих крупную, осанистую фигуру.

— Ну, теперь все в порядке, — тряс чуть не до вывиха в плече руку Брянцева Шершуков, — к вечеру экстренный выпуск отстукаем на американке! За нами задержки не будет. В момент наберем и сверстаем две полосы. Гоните только материал! Заголовок пока афишными наберем. Как назовете новорожденную, — вытянулся во весь рост Шершуков, — русскую свободную беспартийную газету?

Последние слова он произнес тем же торжественным, высокопарным тоном, каким еще так недавно заканчивал свои выступления на рабочих собраниях, провозглашая имя гениальнейшего, мудрейшего вождя народов.

— Позвольте, позвольте, — Брянцев даже на шаг отступил перед этим бурным натиском. — Как же так. Сразу. Ни сотрудников, ни помещения, ни машинистки. Ничего еще не организовано…

— Темпы! Темпы, господин профессор! — особо подчеркивая титулование, выпалил, как из пушки, Шершуков. — Темпы решают все, как говорит товарищ… А, черт бы его побрал! В общем же и целом, переживаемый нами момент глубоко революционный.

— Но, прежде всего, нужно утверждение меня в должности редактора.

— Утверждение у меня в кабинете сидит и сводку с немецкого переводит. Идемте! — подхватил Брянцева под руку Шершуков и столь же стремительно повлек к низенькой двери в глубине канцелярии. Оглушенный Брянцев успел лишь заметить, что за всеми столами сидели бухгалтеры, счетоводы, кассир. Они что-то записывали в разостланные полотнища ведомостей, щелкали костяшками счетов, — словом, все шло обычным, установленным порядком рабочего дня в советском учреждении. Это его поразило и запомнилось. Остальное ушло в туман. Запомнился еще осыпанный осколками битого стекла подоконник подслеповатого маленького кабинетика зава типографии, где за едва помещавшимся в нем письменным столом сидел пожилой немецкий офицер с коротко подстриженными, переходящими в лысину седыми волосами.

— Вот ваше утверждение в должности. Оно же и непосредственное начальство, — подтолкнул к нему Брянцева Шершуков, — а вам, Василий Васильевич, честь имею представить главного редактора газеты, профессора Брянцева, — снова подчеркнул он ученое звание.

— Только временное и даже очень кратковременное начальство, — протянул ему руку офицер и назвал себя: — Полковник фон-Мейер. Кратковременное, потому что я — офицер штаба дивизии, а не абтейлюнг-пропаганды, отдела, говоря по-русски, который прибудет потом. Тогда и организуете работу, как надо. А пока мы, то есть штаб дивизии, будем давать вам лишь краткие сообщения, чтобы внести успокоение в среду населения. Ну, и сводки, конечно. Вот вам первая, — протянул он Брянцеву три листа, исписанных мелким, бисерным, но очень четким почерком. — И еще там, что сможете и найдете нужным, печатайте, конечно, но коротко. И, пожалуйста, первый выпуск сегодня же. Успеете?

— Не беспокойтесь, Василий Васильевич! — ответил за Брянцева Шершуков и приложил ладонь к виску, как бы отдавая честь.

— К пустой голове руку не прикладывают, — засмеялся немецкий полковник, — так в русской армии раньше говорилось. И ладонь нужно распрямить и довернуть, — поправил он растопыренную пятерню Шершукова. — Вот теперь настоящее русское отдание чести. Ну, я ухожу. Вернусь в пять, нет, даже в четыре тридцать. Тогда просмотрим корректуры и поговорим подробнее.

— Будьте покойны-с. Точно! — уже вслед ему рапортовал Шершуков.

— Кто это? — только и нашелся спросить его Брянцев.

— Видите теперь, как немцы дела делают? — спросил его в свою очередь Шершуков вместо ответа. — Безо всякой волокиты и бюрократизма. На слово. Полное доверие. Раз, два, — и в дамках. Вот это действительно темпы! — упер он руки в бока.