Кудеяров дуб

— Андрей Иванович тоже едок. Вот и пятеро, — с долей ехидства тоже поклонилась ему бабенка.

— Ты бы еще дедов и прадедов присчитала! Андрей-то Иванович с год, как мобилизован.

— Аккурат годочек, — еще ехиднее заулыбалась Марья Кудинова. — Что ж тут такого? А он в наличии.

— Что ты мне голову задуряешь! — даже плюнул с досады отец Павел. — Всякому нахальству предел имеется. Раз человек в армии, возможно даже, что и не жив, как его в наличии показывать?

— А вот удостоверьтесь сами. Вот он, как есть, в полном виде! — торжествуя одержанную победу указала Марья на подходящего к кладовой чисто и аккуратно одетого человека. Шел он медленно, несколько смущенно и вместе с тем хитровато улыбаясь свежевыбритыми губами. Подойдя, поклонился бухгалтеру, потом шарахнувшимся от него на обе стороны женщинам. Кладовщику протянул сложенную дощечкой руку.

— Андрей Иванович! Ты ли это или душа твоя неприкаянная? — патетически возгласил отец Павел, подняв над головой лист ведомости.

Евстигнеевич бочком подобрался к пришедшему, осторожно пощупал полу его пиджака и ответил за него отцу Павлу:

— Вполне вещественный. Своевременно из армии смылся, надо полагать.

— В ней и не был ни одного дня, — пожал руку старику подошедший, — год и четыре дня имел подземельное местожительство.

— Ну, дела! — развел руками отец Павел. — Как же тебя, Андрей Иванович, теперь числить?

— Едоком, — услужливо подсказала заскочившая перед мужем Марья, — живая душа питьесть хочет.

— Значит, перерасчет, всю ведомость ломать, — недовольно пробасил священник-бухгалтер.

— Не стоит. Там у меня кой-какой резерв есть, — успокоил его кладовщик, — из него и выделим. А ты где же обретался всё это время, Андрей Иванович?

— Говорю, — в подземельном местожительстве, вроде как бы крота в зимнюю пору или сурка.

— Под печкой погребок вырыли, а поверх сухого будяку навалили, — бойко затараторила, распираемая желанием рассказать все в подробностях, Марья, — там и находился.

— То-то ты и выглядишь бледноватым.

— Кашель одолевать стал, — сыпала Марья.

— Сырость, конечно, — посочувствовал Евстигнеевич, — как-никак, земь. Хотя бы и под печкой.

— Так и сидел весь год? — продолжал изумляться отец Павел. — Без выхода? Чудеса! — Ночами иной раз выходил. В юбку мою и в кофту обряжался, не унималась Марья, торопясь поскорее высыпать весь ворох сенсационных новостей. — Всеволод Сергеевич, — закричал отец Павел подходившему вместе с Ольгой Брянцеву, — полюбуйтесь, какие у нас тут чудеса происходят. Вы этого человека знаете? — В первый раз вижу, — оглядел Брянцев Андрея Ивановича.

— Да что я на самом деле. Конечно, знать вы его не можете. Он до вашего поступления в затвор уединился. Рекомендую: Андрей Иванович Кудинов, огородник нашего учебного хозяйства. Замечателен же в настоящее время тем, что лишь сегодня на свет Божий выполз из подземного пребывания, в коем он провел ни мало, ни много один год.

— И четыре денечка, — вставила Марья.

— И четыре дня, — добавил отец бухгалтер, — укрываясь от призыва в ряды красной рабоче-крестьянской армии. Дезертир, можно сказать, особого вида.

— Нет, не дезик, — согнав улыбку, с сердцем возразил подземельный человек. — Я, извиняюсь, не из армии сбег при военном положении, а идти в нее не схотел. На какой она мне черт сдалась? Кого мне в ней защищать? Опять же, ихнюю власть? Гепею или эту самую сицилизму? Кого?

— Упорный характер. Твердый, — указал на него Брянцеву отец Павел.

— Настырный, ох, и настырный! — с чувством подтвердила Марья. — Всех пересамит. — Ну, приступим к проверке и выдаче одновременно, — возгласил бухгалтер, — отомкни! Андрюхина Елизавета со чадами, всего пять едоков. Сначала муку разберем, а потом обсудим и решим о зерне: на руки из закрома или сначала в размол. По алфавиту вычитываю: Брянцев Всеволод Сергеевич, два едока.

Получив свои тридцать кило серой, не отсеянной муки, Ольга выволокла мешок из толкучки и хотела уже взвалить его на плечо Брянцева, но мешок оказался у Евстигнеевича.

— Зачем вам себя утруждать, — ловко вскинул его на плечо старик, — замараетесь только. Наше дело привычное.

Брянцев не спорил. Хочет услужить, так и мешать ему незачем. Значит, другой теперь ветер дует, а, кроме того, Евстигнеевич никогда спроста не действует. Вероятно, и теперь у него что-нибудь на уме, поговорить втихомолку, может быть, хочет. Хитрый мужик!

— К шалашу нести? Вам бы теперь в подходящее помещение перебраться надо, в директорскую, хотя бы, — наставительно советовал Евстигнеевич.

— Ну, пока в шалаше еще поживем, — решительно заявила Ольга. — И жить будем недолго. В город надо возвращаться.

— Вам здесь спокойнее будет, — дипломатично ответил ей Евстигнеевич, — опять же, питание. Какое в городе снабжение окажется — неизвестно.

— Какое бы не оказалось, а вернемся в город, — твердо отчеканила Ольга.

— А зачем? — поднял брови Брянцев. — Институт, несомненно, закрыт.

— А здесь оставаться зачем? Смотреть, как трава растет? Да? Насмотрелся, голубчик! Хватит!

Горячность и решительность Ольгунки радовала Брянцева, но чем — он и сам понять не мог. Привычная, повседневная Ольга, та, которую он знал до мелочей, до каждого движения губ, бровей, оттенка голоса, Ольга, с которой было прожито девять тусклых, не отличимых один от другого лет, уходила куда-то в прошлое, расплывалась, растворялась и меркла в нем. А вместо нее всё яснее и отчетливее проступал другой облик, иной, еще неведомый ему и непонятный.

«Сводные картинки такие были, всплыло в его памяти воспоминание детства, на бумажке тускло, неясно, а когда намочишь и сдернешь бумажку — заблестит. Так и она теперь. Тоже бумажку сбрасывает».

— Дело, конечно, ваше, — политично рассуждал Евстигнеевич, — в город ли вертаться или здесь оставаться, а только, по моему соображению, вам здесь даже антиреснее будет в общем смысле. Смотрите, дела-то как поворачиваются! Хотя бы Андрея Ивановича взять.

— Что ж в нем особенного? — повел плечом Брянцев. — Обыкновенный дезертир. Мало ли таких.

— Вот и не так рассуждаете, — хитровато посмотрел сбоку на него Евстигнеевич и тотчас же спрятал свои медвежьи глазки под брови, — обыкновенный дезик от своего дому подальше оказаться старается. Бежит от него, чтоб на след не навести. Как лиса. Только бы самому сохраниться. А этот под собственный дом закопался. На какой предмет, спрашивается? Как вы об этом располагаете?

— Чтобы борщ хлебать, какой ему жена наварит, только и всего.

— Он этого борщу вдосталь уже нахлебался. В другом тут дело. Он свой дом старается не упустить. Каждому свое мило. Времени он своего дожидался. Опять же, профорг.

— Думаешь, он в него и стрелял? — осенила Брянцева внезапно пришедшая гипотеза.

— Всенепременно. Кому другому быть? Промеж них издавняя злоба была. Пришло время — подвел ей счет.

— Верно! — блеснула глазами Ольгунка. — Погоди, не то еще будет. Это только первая ласточка, зарница грядущей грозы. Погоди, погоди.

— Ты и сама словно сводить счеты собираешься.

— А почему бы и нет? — вскинула голову Ольга. — Думаешь, у меня должников таких нет? А кто мою молодость съел? Кто? Была она у меня? Детство было? Все сожрали, сволочи! — звонко выкликала она, блестя глазами. Ее как лихорадка била.

«Одержимая, подумал Брянцев, никогда еще ее такой не видал».

— В город! В город! — хваталась Ольга то за один, то за другой мешок. — Сама всё поволоку. А то и здесь брошу.

— Зачем нужные вещи бросать? Всякое барахло пригодится. — А мы вам его донесем.

Раскрасневшийся от быстрой ходьбы, блестящий потом и широко раскинувший в улыбку свой рот с мелкими, крепкими зубами, Мишка стоял перед шалашом. От конторы подходил, вытирая лоб платком, Броницын.

— Мы за вами, Всеволод Сергеевич!

— За мной?

— В город вам перебираться надо. В самом срочном порядке! Вот, читайте! — протянул студент Брянцеву не вложенное в конверт отношение бургомистра. — И вот еще записка от Шершукова.