Кудеяров дуб

— Нет, кто этот полковник? По-русски он говорит без малейшего акцента.

— А зачем ему этот акцент, когда он, Василий Васильевич, родом из Крыма. Теперь, понятно, эмигрант. Ну, его автобиографию сами потом узнаете, а сейчас, не теряя минуты, начинаем. Где будете работать? В редакции? Тогда пошли, там уже кто-то есть.

Редакция краевой газеты занимала два этажа в том же доме, над типографией. Шершуков уверенно взбежал по лестнице, шумно вздохнул, отдулся и покрутил головой.

— Склерозец. Ничего не попишешь, — хлопнул он себя по широкой груди и с удивлением осмотрелся, — ничего не поперли! Даже занавески на месте. Удивительно! — протянул он. — А вы видели в крайкоме? Все дочиста растащили. Да, впрочем, вас в городе не было. Тут такое вчера творилось, больше, правда, по части продуктов питания. Ну, и мануфактуры, конечно. Вот и ваш кабинет, — растворил он плечом обе половинки двери и театрально расшаркался. — Ну, я смываюсь. Жду материала. Не задержите.

Оставшись один, Брянцев оглянул знакомый ему редакторский кабинет. Все, как было. Все в полном порядке, только серый налет пыли на большом, покрытом зеленым сукном столе редактора, на массивном письменном приборе с бронзовым бюстом Ленина, да разбитые стекла в окнах говорили о прерванной внутренней жизни, размеренно протекавшей в этой комнате.

«С чего же начать? Как начать», силился связать в плотный узел беспорядочно клубившиеся в его голове мысли Брянцев? «Была четко налаженная, действовавшая без перебоев машина, ее агрегатами, винтами, шестернями, валами были десятки людей. Теперь их нет. Значит, нет и машины?»

— Сейчас я только со стола обмету и с подоконников уберу, а вечером полный порядок наведу. Сегодня уж как-нибудь так поработайте.

Оглянувшись, Брянцев увидел незаметно вошедшую широколицую, широкобедрую уборщицу Дусю с ее неизменными атрибутами — ведром, метлой и тряпкой. Увидел и обрадовался ей, как родной. Даже метле и грязной тряпке обрадовался.

— Дуся! Вот хорошо, что вы здесь!

— А где ж мне быть? — просто, по-домашнему ответила техничка. — Комната-то моя при редакции. Я все эти дни, когда самый грабеж шел, в ней и сидела с ребятишками. Нижнюю дверь заперла. Застучат, а я им в ответ: «Немцы здесь, занято». Этим только и отбилась, а то бы все начисто растащили.

— Вот какой вы молодец. Только вы одна здесь и остались? Зачем одна? С нашего двора никто не эвакуировался. Надя-стенографистка здесь, Мария Гавриловна — в библиотеке. Куда им с детьми ехать? А из сотрудников только один Котов два раза приходил. Он и сейчас здесь. Позвать?

Дуся поставила ведро на пол и, раскачивая бедрами, выплыла в коридор.

— Вот он сам идет! — крикнула она оттуда, снова заглянув в дверь.

В кабинет вошли двое. Брянцев знал обоих. Впереди прямой и высокий, похожий на англичанина с иллюстрации к Жюль Верну, сотрудник редакции Котов, всегда удивлявший Брянцева своей исключительной сдержанностью, резко выделявшей его в среде шумных, торопливых и размашистых работников газетной кухни. За ним — хорошо знакомый — студент-выпускник Зорькин, всегда ловивший Брянцева в коридоре института с дополнительными вопросами, в которых неизменно чувствовалась недоговоренность, боязнь самому поскользнуться.

— Слышал от Шершукова, редактором назначены вы. Очень рад, — пожал протянутую Брянцевым руку Котов. Фразу он выговорил медленно, тихо, раздельно и без улыбки. — Кстати, ваше имя и отчество? Простите, я не знаю, а «товарищ», надо полагать, навсегда отменен. Вот очерк городской жизни за последние дни. Трудно, конечно, писать, не зная требований и цензурных условий. Однако факты говорят сами за себя. Осмотр подвалов НКВД — ужас. Стены забрызганы кровью и мозгами. На полу разорванные в клочья трупы.

— Гранаты в окна кидали, — не утерпел вставить, захлебываясь сенсацией, студент. — Что там сейчас творится — уму непостижимо! — схватился он за голову. — Родственники сбежались! Плач! Крик! Дети!

— У вас о том же? — протянул руку к листку студента Брянцев.

— Нет, у меня повеселее. Хроника. Уличные сценки. Но тоже очень интересно. Директора маслозавода рабочие убили при попытке поджога.

— Это, по-вашему, весело? — покосился на студента Котов.

— А как же? — наивно удивился тот. — Всем интересно. Пожар элеватора тоже. — Рылся в своих листках студент. — Еще — реестр запасов продовольствия, обнаруженных в закрытом распределителе. Целый «Гастроном», — прищелкнул он языком с завистью голодного человека. — И сейчас еще оттуда таскают. Я только у зава выборку из складной книги взял. Не все, конечно, но самое главное, — частил Зорькин, — масла две тонны, сыр, ветчина дальше, вот и ещё… Только почерк у меня аховый.

— Пошлите Дусю за машинисткой Надей и передиктуйте, — посоветовал Котов. — Вашу куриную скоропись в набор не примут, — брезгливо приподнял он со стола один из листков. — Дуся!

— Разместимся пока здесь, господа! Всем вместе в одной комнате удобнее. И начинаем работу, — чувствуя как с каждым словом крепнет его голос и уверенность в себе, распорядился Брянцев. — Итак, в экстренный выпуск, две полосы, у нас есть уже сводка, три объявления от немцев, ваш очерк, хроника. Теперь моя передовая и, пожалуй, будет уже достаточно. Перья вот все острые, — порылся он в мраморной вазе, стоящей на редакторском столе, — досадно. Привык к рондо. Ну, сажусь, — опустился Брянцев в кресло и придвинул к себе большой блокнот с бланком главного редактора. Оборвал с него несколько верхних исписанных красным карандашом листов и обмакнул перо в загустевшие чернила.

«Вот и двинулась в ход машина, — думал он про себя. — Агрегаты появились сами собой. Как все легко получилось! Ну, — сдавил руками виски Брянцев, — первые слова первой передовицы первого номера первой в нашем крае свободной русской газеты. Как прозвучат они?»

Брянцев еще сильнее сжал виски, словно прессуя в них хаос клубившихся мыслей, и с каким-то внезапным порывом схватив перо, уверенно написал первые слова Великого Манифеста:

«Осени себя крестным знаменем, православный русский народ».

ГЛАВА 17

Рабочая жизнь редакции быстро налаживалась. Брянцеву казалось, что и он, и сотрудники, число которых с каждым днем возрастало, разом вливались в какое-то, уже проложенное когда-то и кем-то, русло, шли по проторенной дороге, открывавшейся им самим шаг за шагом, без поисков и усилий с их стороны. Немецкий цензор не мешал. Он аккуратно приносил переводы сводок, приказы и оповещения комендатуры, а от просмотра корректур в большинстве случаев отказывался:

— Мне некогда. В немецких штабах много работы. Но ведь не будете же вы помещать статьи, направленные против Германии? Остальное же — городские новости, беллетристика и прочее их не интересует.

— Вы всегда говорите о немцах в третьем лице: они, их, — сказал ему как-то Брянцев. — Но ведь вы немецкий полковник, да и по крови, по крайней мере, по фамилии, немец?

— Не только немецкий, но и русский полковник, — с осветившей его лицо бледной и несколько грустной, но вместе с тем теплой улыбкой ответил фон-Мейер, — да и по крови. Кто подсчитает, сколько ее во мне, русской и сколько немецкой. Не в том дело.

— А в чем же?

— Вот в том, что родился, вырос и прожил лучшие годы жизни в России, — совсем уже грустно, без улыбки ответил старый офицер, — в том, что позже телом жил в Германии, а душой вот здесь где-то.

— Счастье ваше, что не наоборот, а то, пожалуй, вашего тела не было бы теперь ни в России, ни в Германии.

— Счастье или нет, — не знаю. Но в эмиграции, особенно в первые годы, это не было счастьем. Скорее мукой. Я чувствовал себя тогда беглецом, изменником, дезертиром, трусом. Это было тяжело. Особенно для тех из нас, кто был воспитан в традициях служения родине.

Брянцев понял, что коснулся каких-то сокровенных, запрятанных в глубь души струн, что расспрашивать дальше фон-Мейера неделикатно, нечутко, но не смог удержаться от вопроса: