На осколках цивилизации

— Если бы это было в новинку… — Чес по-простому усмехнулся, пожав плечами. — А ты и сам знаешь, что я к тебе такому осознанно иду. К тому же, в последнее время ты стал более…

— Более каким? — не вытерпел Джон и ощутил в себе лёгкое напряжение; а, это прошлое упрямство и нежелание становиться другим! Рукав его пальто сжали пальцы; казалось, Чес хотел потянуть его на себя.

— Более гуманным, что ли…

— Ненавижу это слово!

— Тогда менее жестоким…

— От этого не легче, — Джон скривил лицо в гримасе недовольства. Более гуманный и менее жестокий? Это точно он, Джон Константин? Чес вновь рассмеялся и теперь сильнее потянул его к себе так, что почти дышал ему в лицо.

— Как видишь, это обоюдно нелёгкий путь. Ты считаешь, что это слишком запутанно, но на самом деле это до ужаса банально, — опять вокруг всё замерло, опять в этом погибающем мире остались только они вдвоём; опять Джон слышал своё усиленное сердцебиение, неожиданно ставшее громким, опять хотелось сказать что-то важное этому человеку, всегда улыбающемуся ему. Между ними было не больше пяти сантиметров, но, удивительно, Джон ощущал, как медленно погружался в эти вечно тревожные и светлые думы через полуприкрытые глаза с застывшим выражением доверия в его сторону. Он желал потонуть, полностью погрузившись в атмосферу уюта и ещё чего-то тревожного этого человека; Джон уже не контролировал, что делал, правильно ли это… Он взял за руку Чеса, почувствовал его тёплые пальцы, его горячее дыхание у себя на щеке, видел его приоткрытые губы и похожее желание чем-то поделиться.

Они выглядели глупо, они выглядели странно, они вели себя неподобающе для мужчин, но… но кого это могло теперь интересовать? Разве их уже перестроившуюся совесть? Или совсем отключающийся разум в такие моменты?

— Знаешь, Джон… — голос дрогнул, пальцы второй руки остановились на воротнике пальто и несильно сжали. — Кажется, я что-то всё время хочу тебе сказать… — уже шептал, опустив взгляд. — Но не могу. Что это? Что это за слова?

— Если слова не идут, значит, ещё не настало их время… — как бы сказав нечто умное за весь сегодняшний день, Джон опомнился, отрезвел от опьяняющего тумана, что нагнал на него парень, и сделал пару шагов назад. Сейчас его не то чтобы стесняло, но беспокоило такое «всё-дозволение» между ними. Прав был Чес, спрашивая, что это. Это не было похоже на снос крыши или подобные бурные эмоции; это было похоже на сладкий дурман, что кружил голову, убаюкивал, подталкивал ближе к этому человеку и говорил: «Забудь на время, кто ты есть. И позволь делать то, что говорю я». Странно, как в этом парне было много уюта: тёплые ладони, которые хотелось сжать, а если они оказывались холодными, то хотелось согреть; мягкие, пахнущие дёгтем (потому что другого мыла не было) волосы, однако запах не казался дурным — он смешивался с собственным запахом Чеса и создавал нечто среднее между ароматом табака и сладким привкусом жевательных конфет с фруктовой начинкой; глаза, которым больше не находилось описания и которые были готовы впитать в себя всю боль, все разочарования, все радости и эмоции; наконец, душа — источник всегда светлых слов, отчаянно преданных мыслей и небесно-чистых улыбок; в неё можно было без проблем опустить все свои сомнения и вытащить всегда радость. Этот неиссякаемый источник был не иссякаем только для него.

Креймер стоял, полузагадочно на него посматривая. Он явно догадывался обо всём. Но также ничего не понимал.

— Эх, Джон… если мы ещё не погибли до конца, то погибнем в скором времени, когда поймём это нечто. Если уже не поняли… — он усмехнулся и принялся отодвигать было ширму, как его остановил Джон.

— Разве найдётся разговор похуже того, что между нами был тогда? Неужели существует такая тема? — Креймер горестно и насмешливо посмотрел на него; в тот момент он казался мудрецом, живущим уже тысячу лет и знающим всё.

— Найдётся, поверь мне… и ты, если поймёшь это, захочешь перестать быть собой. А может, и попросту сдохнуть. Это будет выше тебя… или ниже тебя. Твоего достоинства. Но от этого будет не убежать, — он тускло усмехнулся. — Впрочем, мы уже опаздываем. Пойдём. Иначе я могу наговорить много глупостей. А это, ты знаешь, у меня получается очень хорошо.

Это было слишком непонятно и таинственно. Вероятно, для этих мучений ещё настанет время. Время своё, никак не ожидаемое. Или уже ожидаемое? Впрочем, даже если предчувствовать боль, как известно, менее больнее не становится. Куда более логичный вопрос «почему?» и такой же логичный ответ «потому что удар судьбы не зависит от степени ожидаемости, а зависит только от коэффициента всего плохого». Простая математика, увы: что-то от чего-то зависит. Это казалось почти невозможным в мыслях, а сейчас Джону хотелось только смеяться над надвигающейся проблемой. Есть ли те, которые будут страшнее пережитых ими? Уже навряд ли.

На улице продолжал моросить дождик; казалось даже, что капли не падали, а просто застывали в воздухе, растворялись в нём, и, проходя через них, ты просто подцеплял парочку из них. Вечером темнело, как поздней ночью; эх, куда же делись те светлые калифорнийские ночи, полные сумасшествия и приключений? Никогда в жизни здесь не было так холодно и отвратительно. Свет от сгрудившихся домиков кое-как освещал им дорогу в мареве дождя. Хотелось взять Чеса если не за руку, то за рукав, но Джон одумался и решил, что на сегодня хватит безумия.

Они прошли извилистым путём, что указали им в их жилище, и наткнулись на просторный внутренний дворик, где уже собралась огромная толпа. Где-то в её начале было оборудовано что-то около высокого деревянного постамента — для речи выступающего. По бокам горели самодельные факелы; народ гудел, суетился, копошился. Джон и Чес встали у самого края, решив не углубляться, ведь в любую минуту могла возникнуть давка. Теперь они почти всегда были настороже.

Но оказаться совсем с краю им не удалось: народ всё подходил и подходил, и в конце концов они оказались ближе к середине, нежели чем к концу. Толпа подпирала со всех сторон. Тревожное чувство тогда уронило свою пылинку в душу Джона; в последнее время предчувствия не проходили для него просто так. Но изменить, ясное дело, ничего уже было невозможно… Через некоторое время после того, как шум утих, на постамент взошёл едва различимый в своём тёмном плаще с капюшоном человек. Он начал негромко что-то вещать, но Джону и Чесу с их места совсем не было слышно. Попадались на слух лишь мало связанные между собой обрывки слов и предложений, остальное перебивал гул толпы, вновь зарокотавшей о чём-то. Кажется, такое могло продолжаться ещё очень долго, и Джон уже решил было идти отсюда — лучше потом узнает, что в итоге решило управляющее ядро этого места (ведь, скорее всего, ничего особенного этот человек явно не мог сказать). Но буквально какие-то жалкие несколько секунд мешканья помешали ему претворить задуманное в реальность; кажется, эти несколько секунд оказались настолько важными, что во многом решили его недалёкое будущее. Ну, и растянулись они потом в минуты, а это априори ведёт к гибели.

Джон отвернулся, готовый уже продираться сквозь людей к выходу, как Чес остановил его, схватив за рукав. Лицо его в тот момент было белее луны, глаза застыли в ожидании чего-то неизвестного и ужасающего. Он прошептал, едва ворочая своими сухими губами: «Кажется, сейчас будет что-то…» Джон нехотя обернулся и теперь увидел, что, кроме того человека, на постаменте появилось ещё двое — мужчина и женщина. Они вдвоём были одеты в красные мантии с капюшонами. Внутри всё заледенело; действительно, что же могли напоминать эти мантии?

— Так что же эта была за речь… — сам себе прошептал Джон и пристальнее вгляделся в появившиеся фигуры: женщина упала на колени и порывом ветра с её полуопущенной головы сорвало капюшон. Мужчина занёс над ней откуда-то взявшийся топор. Перед этим они все втроём что-то воскликнули. Сомнений в том, что это была та секта, возникнуть уже не могло. Константин не понимал, что происходит, но ощущал всем нутром какой-то совершенно дикий прилюдный ритуал. И тут он вгляделся в ту бедную, попавшуюся вербовке, с отупевшим взглядом и тёмными всклоченными волосами. Сквозь неясную стену измороси нельзя было разглядеть что-либо точно; но это лицо он сумел бы разглядеть хоть сквозь сто таких стен.