Страница 7 из 54
Как-то бабуля полезла в шифоньер за простынёй и наткнулась на целлофановый пакетик. Она повертела его в руках и отложила на стол. Кира тогда была на кухне, и, когда она вошла с шипящей на сковороде яичницей, бабуля строго посмотрела:
-Вот, смотри, что нашла в шифоньере, - и кивнула в сторону свёртка, - это что тут у нас?
Кира не смутилась, не покраснела - и это бабуле понравилось.
-Это моё. Я не прятала от вас, я просто положила, чтобы не потерялось, - она раскрыла пакетик и вытряхнула на стол его содержимое: фотографию, медальон с кольцами, жемчужинку и часики.
Варвара Тихоновна взяла фотографию:
-Это бабушка твоя? Уж как ты на неё похожа - прямо одно лицо. Это дедушка? А это кто ж такая? - она ткнула пальцем в изображение Олечки.
- Это бабушкина подруга с сыном, - Кира не стала пугать своей историей бабулю, вдруг решит, что внучка умом повредилась. - Здесь мамины кольца и серебряные часики. Моё наследство... Я всё это на вокзале спрятала, потом, когда головой стукнулась, забыла. А теперь вспомнила.
-А как на вокзале оказалась, вспомнила?
Кира отрицательно помотала головой.
-...справа торговый центр, кафе и Дворец культуры - подарок шефов-рабочих Кировского завода... - какой всё же настырный голос у этой экскурсоводки!
Это сколько же километров она вспоминала? На столбике цифра 103. Сто три километра воспоминаний!
Шурочка родилась в августе, когда все были заняты событиями в Чехословакии. В роддом провожала её всё та же Варвара Тихоновна, ставшая совсем родным человеком. Осматривая Киру, дежурная врач с полудюжиной золотых колец на поясе халата всё время морщилась и бурчала себе под нос об отвратительно узком тазе, о дистрофическом сложении роженицы. Из всех родильных страданий Кира запомнила только внезапно наступившее дивное состояние полного отсутствия боли в измученном теле. Толстая акушерка посмотрела на бледную до синевы девчонку:
-Чего ж теперь-то плакать? Ведь не больно уже!
-Я от счастья, - улыбнулась искусанными губами Кира и повторила, - от счастья...
Девочка родилась крохотная, светловолосая и, как все младенцы, с голубыми глазками. Очень спокойная, она спала часами. Когда хотела есть, начинала не плакать, а кряхтеть, как старушка. В свидетельстве о рождении, несмотря на все протесты тётки-регистраторши в ЗАГСе, Кира настояла на отчестве дочери - Штефановна, а вот в графе "отец" стоял длинный прочерк. Прочитав отчество девочки, Варвара Тихоновна лишь покачала головой: вот ведь девка! Говорит, что ничего не помнит, а отчество вон какое выбрала. От всех волнений у Киры перегорело молоко, надо было бегать за детским питанием в поликлинику, стирать и гладить пелёнки и главное - где-то их сушить. Соседи жужжали, что от пелёнок прохода нет. Конечно, нет. Кому охота пролезать между сырыми пелёнками? Но они нашли выход из положения. Стали вешать пелёнки поздней ночью на общей кухне, а в шесть утра уже снимали, но соседи всё равно злились и шипели.
Наступил 1969 год. Каждый его день Кира проживала в радостном ожидании. Дни шли, слагались в недели, недели - в месяцы, к декабрю у неё резко упало настроение, потом наступил январь семидесятого и она впала в глубокую тоску. Шурочку устроили - опять-таки помогли бабулины знакомые - в ясли рядом с домом. Бабуля отказалась от суточных дежурств и теперь каждый день уходила к восьми утра на работу. Вечером Кира забирала ребёнка из яслей, передавала в руки бабули и мчалась на занятия в школу. По средам в школе не учились, тогда весь вечер принадлежал ей и ребёнку: она играла с дочерью, читала ей, пела, с удовольствием варила вкусные кашки, купала, укладывала спать - занималась обычными родительскими делами. Но, оставаясь наедине со своими мыслями, изводила себя одним и тем же вопросом: где Штефан?
Её уже запомнили во всех районных адресных бюро. Она каждый месяц приходила к разным будочкам и диктовала сотруднице бюро свой запрос: "Пален Штефан Иванович, год рождения неизвестен" либо "Палёнов Степан Иванович, год рождения неизвестен". Ответ всегда был один и тот же: "Среди проживающих в Ленинграде не числится". Она мрачно читала и перечитывала коротенькую строчку ответа, и на неё нападало безнадёжное чёрное уныние.
-...кварцевый песок, полученный после обработки руды, отправляют Нарвскому комбинату строительных изделий. Здесь производится более 60% аммофоса со знаком качества...
Вот и сто тридцать четвёртый километр проехали. Убегали назад километровые столбики за окном автобуса. Мелькали ушедшие в прошлое дни в Кириной голове.
Трудно и медленно налаживался их быт. Теперь Кира училась в школе рабочей молодёжи. Вначале это было горе, а не учёба: знаний по современным понятиям у неё не было никаких. Но тем не менее её приняли в седьмой класс - условно. Её бы взяли, наверное, во второй или третий класс, но не было в вечерней школе начальных классов. Утро Кира проводила за привычным делом: мыла лестницы, днём с бабулей они ходили в магазин или на Андреевский рынок, потом учебники и школа. Училась она старательно и сумела догнать одноклассников. Правда, с математикой не очень получалось, но учителя были понимающие и не особо гоняли свою ученицу по геометриям с алгебрами.
Бабуля по-прежнему работала в детской больнице. Она души не чаяла в своей внучке и каждый день благодарила Бога, что он надоумил взять девочку к себе. Только время от времени её сердце сжималось от страха, что в один непрекрасный момент появится кто-то, кто уведёт от неё любимую внученьку, заберёт крохотулечку Шурочку...
А потом, в самом конце 1969 года, бабули не стало. Кира вздохнула: почему все, кого она любила, так быстро уходили от неё? Вот вчера ещё была, живая, весёлая, а сегодня - уже нет. Медсестра из реанимации рассказала, что в бреду Варвара Тихоновна всё прощение просила и звала, звала кого-то в сером плаще. Так и умерла, не приходя в сознание, унеся с собой свой грех, о котором Кира и не догадывалась. А если бы успела Варвара Тихоновна всё рассказать обожаемой внученьке, может, и пошла бы их жизнь совсем-совсем другим путём.
...Звонки раздались около полудня. Звонили сразу ко всем. На эти трели в коридор толпой высыпали соседи. Человек в невообразимой пижамной куртке, обтрёпанных брюках, наголо обритый и в теннисках на босу ногу спрашивал Стоцкую Киру Сергеевну. Варвара Тихоновна, игнорируя заинтересованные взгляды соседей, молча взяла его за рукав и повела-потащила к себе. Человек клацал зубами от холода, что ничего удивительного, потому что на дворе стоял лютый декабрь. Он подошёл к окну и сел на корточки, опираясь спиной на горячую батарею и засунув подмышки ладони.
-Вы извините, что я в таком виде, - сказал он, - одежду в камере проиграли. Меня только вчера выпустили. Ничего, кроме справки, в милиции не дали. Хорошо, что капитан насыпал рубль мелочью, хватило на запросы в адресном бюро. Дали ваш адрес. Вот я и пришёл.
Варвара Тихоновна с жалостью смотрела на беднягу и думала о том, что её внученька Кирочка только-только стала приходить в себя и жизнь её чуть наладилась. Так нет же! Явился этот псих и теперь всё разрушит. Из милиции его, видишь ли, выпустили! За что его туда определили? Чего такого натворил? Поможет он Кире? Конечно, нет. За ним самим надо присматривать, как за дитёнком. Вон сидит, трясётся весь и смотрит больными глазами. А главное: вдруг уйдёт Кира за этим убогим и заберёт ангелочка любимого - Шурочку? Как же она, Варвара Тихоновна, без Шурочки? Кто станет вязать носочки-шапочки? Кто понянчит, потетёшкает ребёночка? Этот что ли? Убогий такой?! Бросила испуганный взгляд на кроватку, где спала Шурочка, и засуетилась, забегала старая женщина, боясь, что вот-вот вернётся с занятий Кира и встреча их состоится. Убогому у батареи сказала, что была, мол, была у неё жиличка - Кирочка. Тот оживился и стал выспрашивать подробности. На что Варвара Тихоновна, порассказав чуть-чуть, сообщила, что девочка недавно собралась да и уехала на Украину.