Страница 50 из 79
— Сто-о-ой!
Подоспели камышловцы, испытанные ребята, длинной пулеметной очередью уложили в снег передовую офицерскую цепь. Тем временем беглецы опомнились, повернули назад. Впереди, распахнув шинель, бесстрашно выступал новый камский командир.
«Ай да парень! — удивленно-весело подумал Игнат, глядя на него. — Еще утром психовал, очертя голову лез на штык часового, только б спасти шкуру. И — на тебе!»
В полдень отошли к Перми-второй. Дотлевая, чадили горькой копотью пакгаузы, горели вагоны, дома станционного поселка. Там и сям раздавались разрывы, пули с визгом налетали со стороны вокзала, занятого противником. Кругом валялись убитые. Поодаль серой громадой замер бронепоезд, которому теперь не было пути за Каму.
Командиры ненадолго сошлись вместе. Были здесь и маленький стрелок с несколькими взводными камышловцев, и молодой камец. Начальник артиллерии зачитал приказ о переходе на правый берег реки.
— Мы-то переправимся, ну а раненые? — заметил стрелок. — Подведем под пулю, только и всего.
— Что ж, бросать на станции, по-твоему? — вскинулся бородач.
— Раненые едут на Юго-Камский завод, с путейской группой, — решительно сказал Игнат. — У Наташи вон целый обоз наготове.
— А что на юге? — с тревогой спросил начарт.
— Там? Тридцатая дивизия!
— Сорока на хвосте принесла?
— Чую нутром, понимаешь…
— Ох, рискованно!
— Мы без риска ни на шаг… Только оставьте мне сотни полторы камышловцев, одна просьба. Через день-другой верну…
Санитарный обоз, с которым были последние защитники Перми-второй, тронулся в путь на закате. Опустела Кама, смолкли пушки на Мотовилихинских горках. По пристанционным улицам с воем проносился ветер, завивал смерчи, швырял в глаза колючий снег. Бронепоезд, начиненный динамитом, посылал вслед последний громовитый зов…
Уходили Казанским трактом. Далеко по нему, версты на три, не меньше, растянулась темная лента обозов. Ехали подводы с женщинами и детьми, обок вышагивали вооруженные винтовками путейцы, кое у кого еще торчали за поясом сигнальные рожки. Санитарный обоз мало-помалу настиг беженцев, перемешался с ними.
Плотно дул ветер, особенно злой на открытой, почти безлесной равнине. Люди продрогли после часа ходьбы, ежились, выстукивали зубами. А дорога разматывала петлю за петлей, и не было ей конца.
Хорошо, среди беженцев оказалась говорливая бабка, малость развеселила народ. Пригласив к себе на воз Натку, она рассказывала:
— До чего исперепичагалась, милая, просто жуть! Как это зачали стрелять-то, а старик мой с ружжом побег, осталась я как перст одна. А под окошком ка-а-ак бухнет. Что такое, думаю, дай гляну и заодно водицы принесу. Только я за порог, а над воротами сызнова ка-а-ак бухнет. Ведро из рук, в грудях подхватило, ноги подсекло. Села я, голубушка моя, на ведро, да так на ем и осталась. Все пули мимо пролетели, какие были. Все до одной!
«Теперь вот как бы нам не исперепичагаться, когда напрут белые. Ждать их, по всему, недолго!» — подумал Нестеров.
Молодой камец, идя рядом, неожиданно повесил нос.
— Ты чего, горе луковое?
— Муторно, комиссар. Экая прорва идет, и за каждого будь в ответе…
Слева, заметенным проселком, подошла какая-то колонна с подводами, вплелась в общий поток. Подбежал запыханный, чем-то донельзя обрадованный стрелок.
— Наши, второй и третий батальон. И с ними лесново-выборжцы. Были отрезаны Пепеляевым, пробились!
— Куда они теперь?
— Пока с вами, а дальше — за Каму, на соединенье со штабом полка.
Обозы и пешие втянулись в лес, разом стемнело. Дорога упала в глубокую лощину, опять повела на обдутый косогор, и впереди наконец-то блеснула огоньками деревня Верхние Муллы.
Едва расположились на ночевку, со стороны заслона раздался предупредительный выстрел. На тракте появился враг. Пока обозы сворачивались и уходили в темноту, отряд залег перед деревней, благо на опушке еще с лета были отрыты учебные окопы.
Молодой камец все больше осваивался с новой для него ролью командира. Умно расположил цепь, на взгорке поставил единственный пулемет, на случай, если с фланга налетят белые лыжники, велел: стрельбу открывать, когда «кокарды» минуют одинокую разлапистую сосенку.
Солдаты Барнаульского полка шли как на параде, сомкнутым строем: видно, думали взять голыми руками, без боя. Красные молчали, напрягаясь, держа окоченевшие пальцы на спусках. До сосенки выждали-таки, не сорвались, потом ударили залпами. Барнаульцы отхлынули, оставил бугорки неподвижных тел, и вдруг снова ринулись к деревне. Встречный огонь усилился, с пригорка застрочил пулемет… Больше до утра белые не беспокоили: отстали, затерялись в ночи, словно их и не было.
Отряд нагнал обозы у деревни Ясыри. Там была первая остановка. «А рана за день так и не побеспокоила ничуть! — мелькнуло у Нестерова, обходящего караулы. Пошевелил плечом, снова удивился. Еще вчера иное неловкое движенье причиняло тупую боль, — и вот — пожалуйста. — Значит, повоюем!»
В низине, средь мохнатых елок, плясали костры, люди жались к ним, давясь дымом и влезая чуть не в пекло, кипятили в манерках воду: только она и согревала. Бросив на снег охапку еловых лап, Нестеров полежал с закрытыми глазами и вскочил как встрепанный — брюки занялись огнем.
— Не спишь, комиссар? — с позевотой пробормотал камышловец, уткнув нос в воротник трофейного полушубка.
— Попробуй, усни. Тьфу, черт, какая дырища выгорела!
Сменив караулы, Игнат направился к избам. Натку он разыскал в школе: с деревенскими девчонками она хлопотала вокруг тяжелораненых, перевязывала, поила чаем и молоком. В углу стонал недавний сосед по больничной палате, бился простреленной головой. Многих зацепила слепая во время пермских боев, жаль было всех, но его жаль вдвойне: шел от самого Белорецка…
При виде Игната девчонки вскрикнули.
— Не бойтесь, это наш комиссар, — успокоила их Натка.
— Ой, а мы думали… Чего ж он у порога? Пусть идет к печке, оттаивает.
— Стоит ли? С мороза и опять на мороз… — еле выговорил Игнат. — Ну, как вы тут устроились?
— А вы?
— Краше не надо: лес под боком, снег на версты. Сидим, пьем чай. Помощь не требуется? Ну, до встречи.
За дверью его нагнала Натка, привстав на носки, крепко поцеловала.
— Береги себя, — шепнула напоследок.
Белые смерчи бушевали всю зиму, прорезаемые взблесками огня, подчерненные пороховым дымом. Снова пришлось отступать, скрепя сердце, стиснув зубы.
Отступать… Пядь за пядью отдавать, казалось, навсегда отвоеванную землю, цепляться за каждый взгорок, речку, перелесье, чтобы выиграть минуты и часы, дать возможность отойти обозам и артиллерии. Сутками не слезать с седла, позабыв, что такое теплая ночевка, спокойный, без тревог и забот сон…
То здесь, то там возникала брешь, белые клиньями лыжных штурмовых отрядов рассекали оборону, делали за обходом обход.
Богоявленцам до сегодняшнего вечера крепко везло. От самой Нытвы шли укатанным трактом, не торопясь, отбивая короткие наскоки Шадринского полка.
Яркий морозный день и солнечные лучи так преображали застывший по обочинам лес и он так глубоко входил в душу своей зачарованностью, трепетно-тонким безмолвием, что казалось: ели и сосны — это живые, удивительно чуткие существа… Игнат в первый раз ощутил облегченье, чуть ли не покой. В голову вплетались думки о Наташе, о том, как было бы здорово, если бы она ехала сейчас рядом…
И вдруг от Очерского завода, в тылу, раздалась пушечная пальба. Вскоре появился связной, ординарец Ивана Степановича, передал: крупные пепеляевские колонны идут наперерез бригаде, первоуральцы их сдерживают, однако напор очень силен.
Вот наконец и завод, накрываемый огнем белогвардейских батарей, в зареве пожаров. Богоявленцы сходу ринулись в контратаку, помогли уральцам выскользнуть из готовых сомкнуться клещей.
А утром, на марше, попали в кольцо сами, узнав о том совершенно случайно.