Страница 49 из 79
— Что ж твой бронепоезд помалкивает? — спросил Игнат у начарта армии. Третьего связного послали на станцию, а бронепоезд по-прежнему был глух и нем.
Из-за дома появился конник с забинтованной головой.
— Командир полка приказал…
— Камышловского, что ли? Некрасов?
— Не, запасного…
— Объявилась-таки пропажа. Ну и ну?
— Велел отходить к вокзалу. За неподчиненье — расстрел.
— Передай ему… — и начарт привернул соленое словцо.
Потом подоспел новый посыльный, от начгарнизона, с категорическим приказом атаковать в лоб.
— Сам-то он где?
— На станции. На второй, стало быть, Перми. Ой, натерпелись мы с ним лиха. Кружным путем, по тому берегу…
— Ну, пусть отдохнет, — молвил маленький стрелок. — Черт их батьку знает. Всяк свое. Нету единой твердой руки… — И посыльному резко: — Нечего моргать, айда в цепь!
Держались у водокачки и на прилегающих к ней улицах весь день, отбивая барабинцев и штурмовиков.
— Да, перед нами теперь не полк с батальоном. Считай, бригады две-три! — Начарт потер побеленную стужей щеку. — Будем драться, утро покажет… — и смолк, не объяснив, на что все-таки надеется: то ли на команды камцев, отступившие к мосту, то ли на бронепоезд, который до сих пор не подошел с той стороны.
Красные, сотен шесть-семь голодных, измотанных морозом людей, глубокой ночью заняли оборону в женском монастыре и особняке Мешкова. Колчаковцы поутихли, но каждому было ясно — жди новых атак.
Ранним утром начарт вызвал Игната с группой бойцов на станцию.
— Что за спешка?
— Буза у санитарного эшелона, — ответил связной. — Понабилось черт знает какой публики. Невпроворот!
Нестеров отобрал десятка два камышловцев, повел вдоль насыпи. И впервые за время боя он вспомнил о Натке, тревога опалила сердце. Где она сейчас? В санитарном вагоне или на передовой, с какой-нибудь фланговой ротой? Ох, Натка, Натка!
На станции творилось что-то невообразимое. Часть построек была сметена артиллерийским огнем, дотлевала огромным пепелищем. Горели разбитые пульманы. По рельсам с криками неслись беженцы, наскакивали друг на друга, мчались дальше. Игнат и камышловцы еле-еле прошли сквозь толчею. На главном пути стоял готовый к отправке поезд. Крыши вагонов облепили беженцы с узлами и мешками, снизу к ним карабкались еще и еще. Подножки осаждала толпа молодых парней, одетых кто во что, часовые с трудом сдерживали их напор.
— Не велено, товарищи. Санитарный поезд!
— Кому не велено? — взвился парень в кацавейке. — Мы кровь проливаем, а нас не пускать? Жми, братва!
Он выдернул из кармана револьвер, навел на часового, и тут же рядом с ним вырос бородач-камышловец.
— Спокойно!
— Прочь с дороги, с-с… — выкрикнул парень, дыша винным перегаром, и, точно подавился, кубарем полетел под колеса.
— Есть еще смельчаки? — справился бородач, потирая кулак.
Парни с оглядкой попятились, норовя шмыгнуть за цейхгауз, но было поздно: перрон оцепил заградительный отряд, приведенный командиром бронепоезда, подошедшего ночью с опозданием на сутки. Началась проверка всех, кто вызывал подозрение, и тогда выяснилось, что парни эти — переодетые камцы. Их заперли в склад, занялись отправкой санитарного эшелона. Брезжило утро, белые вот-вот могли возобновить обстрел.
У последнего вагона Игнат увидел седенького главврача и Натку. Тот убеждал ее в чем-то, она решительно мотала головой.
— Комиссар, помоги, — взмолился главврач. — Бунтует сестрица!
— В чем дело?
— Отказывается ехать.
— Ой, — только и сказала девушка, узнав Игната. Он отвел ее в сторону, сдвинув брови, строго велел:
— Немедленно в вагон!
— Нет, я с тобой. Только с тобой…
На Мотовилихинских горках блеснул огонь, и у моста вырос черный разрыв. «Морское орудие, бывшее мое! — скрипнул зубами начарт. — Пристреливаются, гады!» Впереди тревожно загудел паровоз, ему длинной трелью откликнулся свисток на перроне. Медсестры с подножек замахали руками, позвали хором: «На-та-ша!» Она и бровью не повела. Игнат отчаянным голосом:
— Родненькая, ну, куда ты со мной, по снегам, в стужу?!
— А как другие, как ты сам?
— Все-таки, может…
— Без может! — она поджала маленькие губы, нахмурилась, и он понял: теперь ее не сдвинешь с места.
Вдоль состава пробежал старичок в путейской фуражке.
— Закрыть двери, с площадок уйти, — сиплым тенорком распорядился он и вспрыгнул на подножку. — Гони, Семен!
Это был единственный поезд, которому удалось пройти через Каму в то полынно-горькое утро. Следующий, с имуществом штаба армии, застрял на середине моста. Снаряд, посланный белыми из морского орудия, попал в паровоз, разворотил ему весь бок. Люди посыпали из вагонов. Кто вернулся обратно, кто пешком отправился на ту сторону.
Прибыл связной с правого берега. Васильев, начдив Двадцать девятой, отступив с остатками Крестьянского и других полков севернее города, запрашивал обстановку. Но о помощи не могло быть и речи: у начдива сил было всего ничего, только б выставить заслон…
Начарт и Нестеров перемолвились словом с командиром бронепоезда, зашагали к складу, где сидели арестованные.
— Ну, как, поостыли? — справился начарт.
— Было время, — прогудел парень в кацавейке.
— Хвалю за честный ответ.
Командиры имеются?
— Адъютант полковой, вот он, — указал парень на человека с бледным, испуганным лицом.
— Живо собрать шинели, винтовки, запастись патронами и — к монастырю. Там и рабочие, и камцы, и раненые госпиталей… Всем ясна задача? — спросил начарт, обращаясь почему-то к солдату в кацавейке.
— Угу, — отозвался протрезвевший парень и, косясь на бородача, потрогал всплывший над глазом багровый синяк.
— Тогда выходи, стройся. Товарищ адъютант, распорядись!
Тот, сгорбись, потоптался у двери.
— Разрешите передать команду. Я ч-ч-чувствую себя нездоровым. Кроме того, комполка велел мне безотлучно быть на станции, при штабном обозе. К сожалению, ваши люди вчера как следует не разобрались и вот…
Начарт побурел, сжал кулаки, сделал шаг вперед… Наступила тишина.
— Дерьмо! — наконец выдавил из себя начальник артиллерии и посмотрел по сторонам. На глаза ему снова попался молодец в бабьей кацавейке. — А ну, веди народ, искупай вину. Игнат, помоги… А эту мокрицу под арест, после боя разочтемся. Часово-о-ой! — громко позвал он.
Приход нового отряда заметно приободрил защитников монастыря и особняка Мешкова. Они пошли на сближенье с атакующими барабинцами и енисейцами, И тут показал себя во всей своей красе бронепоезд. Вырвался из-за поворота, подлетел чуть ли не вплотную, полоснул пушечным и пулеметным огнем с обоих бортов. Цепи темно-зеленых откатились к нагорью, но камышловцы и камцы насели на них и там, выбили штыковым ударом, погнали вдоль железнодорожного полотна.
Белые драпали, бросая винтовки, папахи, шинели, но бойцы первым делом кинулись к подсумкам, за патронами. Кто-то с помощью товарища перевязывал себе руку, другие затягивались дымком, передавая окурок по кругу.
Бородач-камышловец торопливо рассказывал:
— Понимаешь, вбегаю. Он в телогрейке, у печи, рука в кармане. А бабочка чуть ли не в крик. Я к нему; «Почему обижаете женщину?» Смотрю: из-под телогрейки у него золотые пуговицы. Ах ты, думаю, хотел обмануть старого солдата! Только подумал, он бац себе в висок!
— Мог и тебе!
— От них, упырей, жди чего угодно!
— Говорят, Пепеляев жмет с корпусом, — заметил маленький стрелок. — Знавал я его еще по германской. Поменьше имел чины, но зверь большой был и тогда!
Едва собрались у женского монастыря, с правого фланга примчался связной: комендантский батальон и саперная команда оставили особняк Мешкова, бегут к станции. Вот-вот штурмовые офицерские группы ворвутся в поселок, учинят расправу над жителями и ранеными, которых поднабралось до пятисот… Новый командир камцев и Игнат вынеслись на пригорок, пальнули вверх в два наганных ствола, закричали что было мочи: