Библиотека Дон Кихота

Теперь неутомимый Айзенштуцер пытался пристроить ручку parker между ягодицами певца, для чего Данко быстро перевернули на живот. Но из этого ничего не вышло: задницей расписаться на документе так и не удалось. Слишком размашисто получилось. И неразборчиво даже для непритязательного в юридическом отношении Айзенштуцера. Эту часть тела пришлось оставить в покое и крестом не помечать. Хотя какая-то тетка уже и начала марать фломастером певческие ягодицы. Тетку оттащили, и крест стерли, смочив тампон спиртом, отчего в воздухе быстро распространился характерный больничный запах.

— Нам лишнего не надо! — скомандовал парамедикам Айзенштуцер, который явно был здесь за главного.

Потом в комнате появился какой-то парень в рабочей робе и с бензопилой в руках. Он деловито дернул за шнур. Бензопила чихнула. Запах спирта сменил запах бензина — и спальню буквально затрясло от мощной вибрации.

Данко заорал как резанный: «Укол, укол давай! Сука, Айзенштуцер, обманул! Сэкономить решил, гад!! На артисте экономишь, сволочь!»

В следующий момент Данко выбросило из сна, как катапультой. Правая кисть по-прежнему лежала рядом на кухонном столе. Целехонькая. Певца начал бить озноб, и холодный пот выступил на лбу крупными каплями. Одна из них с характерным звуком, словно последний завершающий аккорд в этой мрачной ночной симфонии, упала в пустую рюмку.

— Все! Все! завтра же порву контракт. — Данко с жадностью, что называется, винтом, влил в себя водку из горла. Раздалось характерное бульканье.

— В дворники пойду, бомжевать стану, но ничего отрезать себе не дам, — повторял он, как заведенный.

— На-кась — выкуси, Айзенштуцер, сам себе руби, чего хочешь, сука! Я вам покажу, как русских людей калечить! — и правая кисть послушно сложилась в кукиш, а рука взлетела к потолку, согнувшись в локте в виде неприличного жеста.

Разговор в зале, во время выступления певца Данко

<b>Ну, и когда он себе отрубит чего?</b>

— И, правда, скучно. Скачет, скачет — а все без толку. Тут неделю назад одна певичка чуть голову ятаганом не отсекла.

— Правда что ли?

— А то!..

— Обкурилась, наверное?

— Посуди сам: в здравом уме кто себе чего рубанет?

— А с головой как?

— Тише! Дайте песню послушать.

— Во дает! Да кто сюда ради песен ходит. Наивный: здесь фанера одна. Народ на шоу прется. А какое сейчас самое крутое шоу? Правильно, когда они себе чего-нибудь рубить начинают. Песни по-старинке только наивная провинция слушает. Что? Угадал, меломан? Из Крыжополя, поди, приехал?

— Не из какого я не из Крыжополя.

— А чего акцент такой?

После столь острого выпада оппонент, любитель музыки, замолчал.

— Да брось ты его, — вмешался собеседник. — С головой-то, с головой как?

— С какой головой?

— Которую чуть ятаганом того?..

— Обошлось.

— Жаль. Я бы и сам посмотрел.

— Не то слово. Девчушку эту мы освистали.

— За что?

— Во-первых, с самого начала ясно было, что ятаганом она никакой головы себе не отрубит.

— На понт, значит, брала. Видимость создавала.

— Вроде того. А, во-вторых, девице, видно, захотелось круче самой Примадонны стать.

— Смотри-ка, какая бойкая молодежь пошла?

— О чем и речь. Нет! Ты с пальчиков, с пальчиков начни. А голову себе лишь Алла отрубит.

— А что есть такой слушок?

— Поговаривают, что целая программа готовится. «Прощай сцена» называется.

— Слушай, а мне рассказывали, что сейчас будто и головы пришивать научились.

— Для Аллы все сделают. Уверен.

— Представляешь: она себе голову рубанет, ее, голову, то есть, назад пришьют. Алла со сценой попрощалась, а потом раз — и вновь под софиты — нас своими песнями радовать?

— Это риск, конечно. Связки пострадать могут.

— Да у нее и сейчас голос — как хрип повешенной.

— Ты мне только святого не трожь. Я с Аллой, можно сказать вырос. Я ее с колыбели знаю, понял?

Атмосфера в зале постепенно начала накаляться. В партере, да и на балконе поднялся шумок. Все ждали кровавого катарсиса и в ожидании начали громко разговаривать между собой. На сцену и на прыгающего по ней певца уже никто не обращал внимания.

А Данко, между тем, словно не замечая неодобрительного ропота, как марионетка на веревочке, все прыгал и прыгал.

Тогда толпа осмелела и решила нагло потребовать свое. Кто-то, встав во весь рост и сложив ладони рупором, громко крикнул:

— Расчлененку! Расчлененку гони!

Лозунг понравился, и его дружно подхватили.

Так на стадионе болельщики кричат: «Шайбу! Шайбу!»

Фонограмма зазвучала, как заезженный винил, а затем смолкла.

— Господа! Господа! — взмолился в установившейся мрачной тишине певец. — Я еще не допел.

— Дома допоешь! — зло ответили ему с мест.

— Медсестрам — в больнице, — пошутил кто-то.

И толпа дружно рявкнула хохотом, как на концертах Петросяна.

Артист на сцене в один миг потерял весь свой недавний лоск. Он стал до слез жалок. Хохот отгремел, и настроение толпы начало заметно меняться. Появились те, кому паренька стало искренне жаль. Но при этом никто его просто так отпускать не хотел.

— Слышь, мил человек, отсеки себе чего-нибудь и мы пойдем, — прозвучало как приговор.

После этого наступила уже гробовая тишина. Со сцены Данко видел лишь, как жадно блестят глаза тех, кто собрался на его так называемый концерт. За кулисами парамедики принялись с кем-то интенсивно переговариваться по рации. Утром Айзенштуцер лишь сделал вид, что аннулировал контракт, а в действительности все подготовил заранее. Парня сама публика наставляла на путь истины.

Отступать было некуда.

— Сволочи! — тихо выругался в микрофон певец.

Служители сцены тут же вынесли маленький изящный топорик, их теперь начали изготовлять на заказ и за большие деньги, и выкатили плаху на колесиках, испачканную чужой запекшейся кровью. Порыжевшие пятна решили не отмывать для пущей убедительности.

— Молодец!!! — истерично взвизгнула какая-то девица из группы поддержки. — Покажи! Покажи им, что ты настоящий артист!

— Господа! Я боли ужасно боюсь! — взмолился певец. — Пожалейте. Христом Богом прошу. Мама очень переживать будет.

В ответ зал взорвался аплодисментами.

— Я не шучу, господа. Мне правда ничего рубить себе не хочется. Я не сумасшедший.

Зал встретил эти жалостливые, а, главное, искренние слова новыми овациями.

— Помилосердствуйте, прошу вас, — неожиданно для самого себя перешел Данко на высокий литературный стиль.

Эти мольбы были встречены уже самым настоящим шквалом аплодисментов. Так накатывают волны на морской берег и затем с грохотом разбиваются о скалы. Шквал как неожиданно взорвался, так неожиданно и стих. Все как по команде стали жадно ловить каждое слово певца. Слишком убедительно и искренне молил он о пощаде. Публике такой поворот событий явно пришелся по сердцу. У некоторых на глазах заблестели слезы.

— Так наши в Чечне боевиков умоляли, а их резали, резали, резали — уже шепотом, чтобы не нарушить торжественности момента, определил жанр тот, кто был на этих концертах не первый раз и у кого был явно богатый армейский опыт.

— Господа! — не унимался певец. — Маму! Маму пожалейте хотя бы. Она у меня хорошая.

И опять шквал. Мама явно пришлась к месту. Кто маму не любит? Таких сволочей в зале не нашлось. В партере послышались тихие женские всхлипывания.

— Ой, как хорошо! — прошептала какая-то дамочка. — Лучше сериалов всяких… Парнишечку жалко. Кому он без руки-то нужен будет?..

— Черт! — выругался Айзенштуцер. Он следил за всем через мониторы в комнате инженера сцены. — Это же ход! На жалость брать надо. Свое ноу-хау, собака, нащупал.

А зал, между тем, продолжал неистовствовать, взрываясь аплодисментами после каждой удачной реплики артиста. Такого даже самый гениальный актер не сыграет. Система Станиславского казалась детской игрушкой, сплошным кривлянием в сравнении с реальным и неизбежным членовредительством да еще на публику. Всех подкупал этот реализм эта искренность обреченного, поэтому все как один неожиданно почувствовали себя Герасимом, который, обливаясь слезами, топил ненаглядную и дорогую сердцу Муму.