Библиотека Дон Кихота

— О, Господи! Господи! Господи! — продолжал причитать Данко, раскачиваясь взад-вперед, как татарин во время намаза. При этом он бережно прижимал правую руку к животу, словно баюкал младенца.

— Пойми, малыш, — нежно увещевал Айзенштуцер, — без заранее обставленного членовредительства публика на тебя не пойдет. Это как пить дать.

— Хорошо той слепенькой. Она от рождения такая. Ничего выкалывать и рубить не надо.

— Не всем так везет, не всем.

— Ух, горе мне, горе! — не унимался претендент на народную любовь.

— В утешение скажу лишь, что для поднятия рейтинга, даже сам Президент собирался себе что-нибудь оттяпать. Прямо во время заседания Госсовета.

Наступила тяжелая пауза, во время которой Данко продолжал молча баюкать свою правую руку.

Тишину нарушил телефонный звонок. Веселая трель мобильника вылилась в популярную тему из «Времен года» Вивальди: Январь. Люди бегут и топают ногами.

— Да! — откликнулся недовольный Айзенштуцер.

— Ну, как? Уговорил? — заговорщически зашептал в трубке женский голос.

— Погоди. Я же просил не мешать.

— Смотри. Девчонка готова себе ухо отрезать. Ты с твоим Данко можешь на бобах остаться.

— Не беспокойся — не останусь, — и продюсер отключил мобильный.

Данко продолжал баюкать десницу.

— Впрочем, если это так трудно, то можно пойти и обычным путем.

— Можно? — с надеждой переспросил певец. — Давайте попробуем. У меня и голос есть. Я ноты знаю.

— Да что ты? По нынешним временам это редкость. Спорить не буду.

— Так в чем же дело?

— В гонорарах. Они не отобьют тех бабок, что в тебя вложены, дурак. Всю жизнь не расплатишься. Закончится тем, что по вагонам пойдешь. «Враги сожгли родную хату» затянешь. И так до глубокой старости. А руку рубанул и гуляй себе народный любимец. Бабки — полны карманы.

— А чем я эти бабки из карманов доставать буду. Зубами что ли?

— Чудак-человек. Тебе же не обе, а одну только длань отсечь придется. Да и ту пришьют тут же.

— А вдруг не получится?

— Что не получится?

— Руку как надо пришить. Ну, сухожилие там повредится или еще чего. Мало ли?

— Не волнуйся. Не ты первый. А потом за риск тебе и платят немерено. Впрочем, не хочешь — я другого найду. У меня певец один на примете имеется. Конь. Это его зовут так. Он себя ради славы публично кастрировать собирался. Ему кто-то сдуру сказал, что и это тоже пришить можно.

— Постойте, постойте. Не надо Коня.

— Так согласен что ли?

— Я бы и рубанул, да боль-то, боль-то какая!

— А вот боли бояться как раз и не стоит. Можно заранее укольчик сделать.

— Это какой?

— Обыкновенный. В Чечне на пленных солдатах проверяли. Им укольчик делали, а затем кожу от поясницы, как рубашку, снимали. Ребята ничего не чувствовали при этом. Только хохотали от души.

— Ужас.

— Ужас не ужас, а помогает.

Таким образом, разговор длился еще несколько часов, пока Данко не согласился пойти на членовредительство. Айзенштуцер подсунул ему на подпись договор. Данко его подписал своей дрожащей правой рукой.

Ночью перед роковым концертом, где и должно было все произойти, певцу не спалось.

Данко встал с постели, побрел на кухню. Налил водки. Положил правую руку перед собою на стол и повел такие речи.

— А что? — отхлебнув водки, начал Данко. — Все так делают. Чем я хуже?

Водка ударила слегка в голову. Налил еще. Затем взглянул на руку, как на собеседницу. Кисть слегка задрожала мизинцем. Только не понятно было: согласие это или возражение, или от водки ему, Данко, и руке хорошо стало. Разговор мог получиться душевный.

— Отрезают же почку там и другие внутренние органы за деньги. И ничего — живут потом, — продолжал рассуждать артист, опрокинув еще рюмашку. — Я сам сюжет по телевизору видел. Какой-то молдаванин за запорожец согласился на ампутацию почки.

Кисть по-прежнему лежала на кухонном столе, слегка подрагивая. Разговор завязался.

— Ну, а потом мы же не на веки расстанемся. Тебя пришьют. И все станет по-прежнему.

Кисть вновь слегка задрожала. Пришлось выпить еще. Потом еще и еще. Для храбрости. Завтра предстоял большой день. Кисть между тем дрожала все сильнее и сильнее, словно ее распирало изнутри, словно ей непременно хотелось сказать своему хозяину нечто очень важное…

И тут десница незадачливого певца сама отделилась от тела. Отделилась без крови и боли. Так ломают свежую булку во время завтрака. Тягучие мучные волокна медленно рвутся, словно тянется, как тянучка, само тесто, тянется, пока не порвется последнее волокно, и тогда одну неровную часть свежей булки оставляют в корзинке для хлеба, а другую опускают в ароматный горячий кофе, в этот океан удовольствий. День, что называется, начался.

Растопырив два пальца, а другие прижав к ладони, кокетливо, словно модель на подиуме, кисть прошлась по кухонному столу. Затем соскочила вниз на пол и быстро зацокала по направлению к двери.

Певец вскочил со стула и кинулся вслед за беглянкой. Но не тут-то было: кисть на двух пальцах, как на двух прелестных женских ножках, словно загнанная красавица в логове насильника, начала метаться из стороны в сторону по всей комнате.

Когда же Данко настигал ее или загонял в угол, то инстинктивно пытался схватить беглянку правой опустевшей рукой. Кисть поначалу боялась и испуганно прижималась в угол. Но затем, убедившись в напрасных усилиях своего экс-хозяина, начала наглеть и вытанцовывать перед пустой культей различные кренделя и, как показалось вконец обезумевшему Данко, даже издавать какое-то подобие звуков, похожих на веселый мотивчик.

Тогда в отчаянии певец решил схватить часть своей оторвавшейся плоти другой, левой, рукой. Но и из этого ничего не вышло. Левая рука отказывалась слушаться своего хозяина и находилась в явном сговоре с правой. Осмелев, оторвавшаяся сама собой кисть принялась вместо языка показывать кукиш и пускаться вприсядку.

В конце концов Данко даже стало казаться, будто все части его тела постепенно начали жить какой-то своей самостоятельной жизнью. И от него уже ровным счетом ничего не зависело. Подписав злополучный контракт, певец тем самым окончательно утратил власть над собственным телом.

Потом на помощь к получившей полную свободу правой руке подоспели какие-то парамедики в белых халатах и с марлевыми повязками на лице. Они бесцеремонно ворвались в квартиру, распахнули дверь на кухню. Рука сама кокетливо запрыгнула к ним в контейнер со льдом.

Действовали хамоватые парамедики деловито, что называется профессионально: быстро скрутили певца, связали его, как буйно помешанного, по рукам и ногам и начали с сознанием дела осматривать другие части тела, еще не оформленные контрактом.

Тут вновь появился Айзенштуцер и вновь начал уговаривать Данко подписать соответствующую бумагу, указывая то на ногу, то на левую руку, а то и на голову.

Данко пытался возражать в том духе, что он, мол, не левша и поэтому ничего подписывать не станет. Правая-то рука уже сбежала…

«Ничего, — уверял его Айзенштуцер, — любую закорючку поставь. Хоть левой, хоть ртом, хоть задницей — не важно. Нам главное твоим согласием заручиться, конвейер запустить, а там дело само пойдет. И деньги, понимаешь, деньги ручьем, да что там ручьем — Ниагарой на твою голову обрушатся. Не запорожец какой-нибудь! Давай — соглашайся!»

И Данко сначала начал ставить неразборчивые закорючки левой рукой.

Тут же парамедики пометили ее фломастером. На левом запястье расцвел красный крест. Это означало, что левой рукой пользоваться запрещалось.

Пришлось зажать ручку зубами и поставить очередную закорючку где-то в контракте, который подсунул под нос Айзенштуцер.

Шустрый представитель медперсонала тут же прочертил большой красный крест по всему лицу. Все: подписываться зубами нельзя. Продано. Данко продал всю голову, включая мозги.

Пришлось ставить очередные закорючки сначала левой, а затем и правой ногой. Их так же пометили жирным крестом.