Библиотека Дон Кихота

Воронов помнил, как однажды ночью в городке Бадахосе он засиделся за кружкой пива с каким-то молодым испанцем, с которым они заговорились о связях русской и испанской литератур. Пивнушка располагалась под открытым небом рядом с каким-то весьма уродливым собором. Разговор получился жаркий, откровенный. И вдруг этот самый молодой испанец неожиданно сказал:

— Сеньор профессор, вы может быть и родом из холодной заснеженной России, вы, конечно, русский, но честно скажу вам, у вас есть duende.

— Что? Что у меня есть? — недоуменно переспросил Воронов, явно сбитый с толку.

— Duende, сеньор, duende.

— Не понял.

— Что ж, сеньор профессор, попробую объяснить, прибегая к аналогам японского языка.

— Японского?

— Да. Именно японского. У японцев есть выражение, которое включает в себя все самое лучшее, что только есть и может быть в жизни. Это словечко относится к разряду непереводимых. Звучит оно как shibui. Пожалуй, это высшее выражение тонкого, рафинированного, эксклюзивного японского вкуса, чувства стиля, если хотите. Архитектура, пейзаж, театральное представление, аура обаятельной личности — все может попасть под разряд shibui, если оно отличается безупречным вкусом. Но что конкретно значит это слово, не знает никто. Это душа, душа самой Японии. Наше слово duende имеет такой же широкий смысл. Хотите, можете перевести его как «таинственный и мистический шарм». У нас в Испании даже ночной клуб может иметь свое duende.

И Воронов вспомнил, как во время своего пребывания в Севильи он оказался на представлении фламенко. Танцевали не очень. Поначалу это были сцена a la Carmen под музыку Бизе, сыгранную на нескольких акустических гитарах. Воронов увидел в этом самую обычную туристическую пошлятину и пожалел, что решил вообще пойти на подобное представление.

Но вот началась вторая часть. Воронов заметил, как гитаристы медленно покинули сцену. Там осталось сидеть лишь трое мужчин. Головы были наклонены вниз и широкополые шляпы скрывали лица и верхнюю часть туловища вплоть до кистей рук с тонкими длинными пальцами. В правой руке каждого оказался стек. Этими стеками и создавался ритм. Они отбивали его сидя на венских стульях.

Воронову уже не хотелось никуда уходить. Такой нервный, такой завораживающий был этот ритм.

Сначала медленно поднял голову левый танцор. Он словно ожил и встал со стула под ритм, отбиваемый деревянными палками. Он первый начал свою партию, отбивая такт каблуками.

Через какое-то время то же самое проделал и правый участник действия.

Оставался сидеть лишь тот, кто занял позицию в середине.

А публика жадно следила за движениями тех двух, что уже ожили. От их танца нельзя было оторвать глаз.

Но вот настал момент откровения. Тот, кто сидел в середине, резко поднял свою голову в широкополой шляпе.

Лицо его было необычайно бледным, глаза блестели. Свою партию он начал еще сидя на стуле. Сначала ожили ноги. Они принялись отбивать нервный ритм. Длинные, выразительные, ноги эти больше походили на конечности большой грациозной птицы, готовой вот-вот оторваться от земли и взмыть в небо после короткого разбега.

Казалось, что в этого третьего танцора вселился дух, демон, превратив обычного человека в крылатое существо.

Когда танцор встал, то публика не выдержала и издала на едином выдохе свое: «Ole!»

Тот, кто привлек к себе всеобщее внимание в этот момент, сумел уловить, поймать за хвост капризное duende! И всем в зале от этого, включая и самого Воронова, стало необычайно радостно и интересно жить! Воронову показалось, что каждый, с кем он делил сейчас свой восторг, словно выходил за рамки собственного «я». Наверное, «так души смотрят с высоты на ими брошенное тело». Смотрят, медленно поднимаясь над землей под ритм стеков.

— Ole! Ole! — продолжала неистовствовать публика.

— Duende! Duende! — бессмысленно шептал профессор, жадно ловя взглядом каждое новое движение, как потом выяснилось, не очень молодого танцора, что занял на сцене место ровно посередине.

Потом Воронов определил для себя, что duende — это не то, что присуще той или иной личности и дается ей навечно с момента рождения. Нет. Duende — это, скорее, дух, или гений места. И время от времени этот самый дух места совпадает с тем, что творится в душе того или иного человека и тогда происходит то, что и произошло в маленьком театрике в городе Севилье, куда профессор Воронов попал на представление в стиле фламенко.

Следующим таинственным словом в копилке Воронова оказалось выражение ambiente.

Как-то, путешествуя по Испании, профессор взял на прокат автомобиль вместе с водителем, чтобы с одной знакомой семьей отправиться на пикник. Воронов купил заранее вина, сыра, анчоусы и прочее. Семья захватила столовые приборы, скатерть, салфетки, хлеб, немного ветчины, пирог и одеяла в качестве подстилки. Воронов хорошо помнил, какой душевный подъем переживала вся компания, а места, куда они и отправились, были просто великолепны. Их выезд на природу обещал запомниться на долгие годы вперед. Поначалу они двинулись в сторону португальской границы, и внимание Воронова привлекло сразу несколько живописных мест. По его понятиям, каждое из них было просто идеальным для предстоящего пикника. Но жена приятеля, скромная женщина, каждый раз уверенно отвергала одно предложение за другим, коротко повторяя лишь: «No hay ambiente». Испанское слово ambiente лишь отдаленно напоминает французское ambience, или окружающая среда, природа.

С помощью шофера Воронов попытался найти еще кое-какие живописные уголки. Но скромная женщина, расположившаяся на заднем сидении автомобиля, упорно повторяла каждый раз: «No hay ambiente».

Наконец они вырулили на какую-то старую ферму, расположившуюся рядом с крошечной речушкой. Такую речушку и подобные ей Воронов с детства привык называть переплюйкой. Несмотря на свои скромные размеры, она бурно журчала и казалась необычайно выразительной. Здесь же росли и большие оливковые деревья, которым было не менее тысячи лет. Луг, утки в воде и коровы — и тут все словно прозрели и увидели скромный сельский пейзаж в его истинном свете. Столь хорош он был в лучах полуденного солнца. Воронов тут же смог ощутить бесспорную правоту мрачноватой на вид испанки, которая все время удерживала их от неправильного выбора. И действительно, в сравнении с этим изумительным местом, другие не шли ни в какое сравнение: у других попросту отсутствовало это самое ambiente. А выбранной идиллии оно было присуще с лихвой.

Не спеша расстелили на траве одеяла, разложили посуду и еду, откупорили бутылки и первый свой тост посвятили этой самой ambiente, которая так милостиво открылась им, так любезно приняла их в свои объятья. Отчего им было так весело на душе, отчего с каждым новым тостом они все больше и больше любили друг друга? Этого не знал никто. Но это и было счастьем. И Воронов невольно вспомнил белые стихи одного очень известного американского поэта: «Счастье — это когда ветер играет колосьями пшеницы, это когда бык мирно жует сочную траву!»

Воронов вдруг отчетливо услышал это сопение могучего животного, услышал, как жует он траву, как она, сочная, ломается огромными челюстями и ему вдруг показалось, что и его самого вместе с душистой травой вот-вот заберет в свою утробу мягкими влажными губами своими огромный испанский бык, потому что счастливее, чем сейчас, он уже никогда не будет.

Потом Воронов не раз сталкивался с этой поразительной чертой испанского характера: любой житель древней Иберии готов был проехать лишние пятьдесят миль лишь бы найти то уникальное, единственное место, своим только ему присущим ambiente.

Если вдруг о каком-нибудь невзрачном придорожном ресторанчике по округе разлетался слух, что он наделен ambiente, то клиенты стекались сюда, как мухи на мед к вящей радости хозяина.

Воронов слышал, что древняя полуразвалившаяся арена для боя быков в труднодоступном местечке Рондо обладала, по мнению старожилов, этим самым ambiente, и зрители валом валили на эту арену со всей Испании. Всем почему-то хотелось именно здесь увидеть бой быков, чтобы запомнить его на всю оставшуюся жизнь.