Пятерка

Если ты хоть сколько-то сомневаешься насчет того, что делаешь, сказал ему Ганни, когда Джереми вернулся к машине с пластиковой чашкой кофе и батончиком «Милки вей», так помни, что это ты себе строишь новую жизнь. Возвращаешься из отставки. Каково оно?

Джереми не ответил, потому что иначе он бы стал разговаривать сам с собой. Пальцы вернулись к норме, руки тоже теперь такие, как были. Он глянул в зеркало — и глаз тоже такой, как был.

Тебе недоставало возможности быть полезным, сказал Ганни. Быть необходимым для дела. Для задания. Быть человеком, к которому обращаются. Ведь это же для тебя вся жизнь, правда?

Джереми чуть сполз по сиденью вниз и глядел на машины, проезжающие по I-20 в обе стороны.

Вся жизнь, повторил Ганни. Ну так вот, у тебя снова есть задание. Может, ты и потерял класс, но… кто знает? На этот раз Ганни не стал делать паузу для ответа. Ты все равно очень одаренный, очень умелый. И ты по-прежнему рад охоте, правда?

— Правда, — ответил Джереми, не успев подумать, что отвечать не надо.

Тебя обучили, тебя воспитали, создали и выпустили на волю. Создали, чтобы ты был таким, как есть. Что, они думали, ты будешь делать, когда станешь им не нужен?

— Не знаю, — ответил Джереми.

Но ты им по-прежнему нужен. Им нужны такие люди, чтобы встать за честь любого ветерана, у которого сапоги в тамошней пыли. Который оставил дома родных и вернулся не таким, каким уходил. Который там погиб или вернулся таким, что лучше бы его убили, — как Крис, например. Ты думаешь, в этой группе кто-нибудь когда-нибудь воевал за свою страну? Или стал бы воевать? Нет, они забираются на сцену, на возвышение и оттуда кидаются обвинениями и заявлениями, играют свою музыку — хреновую музыку, если честно, — и такие вот портят все на свете, марают флаг и битву за свою страну называют преступлением. И ты преступник, потому что выполнял задания? Ты выполнял приказы — значит, ты преступник?

Джереми покачал головой.

Нет, не значит. Точно нет.

Он сам не знал, сказал это вслух или нет, но знал, что Ганни его слышал.

Не только в этом говенном оркестрике дело, сказал Ганни, помолчав. Не только в том, чтобы стереть грязь с памяти таких ребят, как Крис. Дело еще в тебе. Ты слушаешь?

Да, ответил Джереми.

Это твое новое начало, говорил Ганни. Сделай это правильно — будь умным и осторожным, и ты осуществишь мечту. Тебя время от времени будут вызывать с этой каменной виллы на берегу в Мексике, давать тебе цель, и ты будешь выходить на охоту. Три-четыре дня в поле, потом выстрел, и на тебя рушится груда денег и признательности. И ты для них сослужишь службу, то, чего они сами не могут сделать. Нечто такое, что в книгах учета не отражается. Опасно? Еще бы. Тебя могут убить или повесить за ноги и так изрезать, что ты жалеть будешь, что живой? Стопроцентно. Но где ты был в пятницу вечером, Джереми? Ты резал себе вены, верно? Ты жил в нищете и погибал в печали. Так что же тебе терять? А с другой стороны — взвесь тщательно, что ты можешь выиграть. Понимаешь?

У Ганни золотые уста, думал Джереми, глядя на хайвей сквозь волны жаркого воздуха. У него так все получается легко и возможно… Не только возможно. Правильное слово — неизбежно.

Чтобы попасть туда, куда хочешь, надо отработать проезд, говорил Ганни. Что один из них убит, этого мало. Очень мало. Думай о них как о тренировке по стрельбе. Но не облажайся опять, Джереми. Слышишь?

— Слышу, — ответил Джереми. У него давно назрел вопрос, и вот сейчас время его задать. — Сколько надо убить?

Я скажу тебе, когда остановиться. Ты знаешь, что твоя шоколадка тает?

Джереми посмотрел вниз. «Милки вей», уже развернутый, пустил по руке темные липкие пряди. Джереми посмотрел направо, но Ганни там уже не было. Он же лазутчик, он не может долго оставаться на месте.

Ганни пришел к нему в субботу утром — после неудавшейся ночной попытки самоубийства. Он проникал медленно, как снайпер ярд за ярдом ползет в маскировочном костюме, похожем на клумбу сухой травы и опавших листьев. Сперва Ганни был едва заметным контуром в зеркале ванной, потом бледной тенью на фоне песочного цвета стены, потом мелькнувшей в углу человеческой фигурой, и наконец — откровением в виде ангела смерти, на стуле, на котором накануне маскировался под Криса.

Джереми смотрел на Ганни, на мужественно-красивые резкие черты, чуть перекошенный рот, прямую спину, всегда отглаженный мундир, скрывающий жилистое мускулистое тело. Джереми был охвачен скорее восторгом, чем страхом, больше потрясен, чем испуган. Но в полутемной комнате он твердо осознавал реальность и спокойно сказал:

— На самом деле тебя нет.

Ганни просто посмотрел на него пристально — прямой взгляд человека, более чем уверенного в своей физической силе. Шли секунды, но Ганни молчал.

— Тебя нет, — повторил Джереми.

И тут Ганни улыбнулся так, как помнил Джереми. Неожиданно — будто треснула глыба льда. Продержалась улыбка недолго, и снова лицо сделалось неподвижно-суровым. Петт, сказал Ганни именно так, как говорил когда-то, я настолько здесь есть, насколько тебе это нужно. А теперь не взяться ли тебе наконец за работу?

Ганни еще чуть-чуть побыл, но исчез быстрее, чем можно моргнуть, и перед Джереми оказался пустой стул.

Он знал, чего хочет, и знал, что должен делать. Он хотел жить, и ему надо было кому-то доказать, что он еще чего-то стоит… пусть даже этот «кто-то» — всего лишь тень Ганни. Работа, которую надо сделать: уложить в сумку кое-какую одежду, винтовку в футляр, взять патроны, автоматический пистолет и все, что нужно, из металлического сейфа в багажнике пикапа. Потом в библиотеку, посмотреть в сети сайт группы «The Five» и переписать график выступлений. Сегодня «Кертен-клаб» в Далласе. Вечером в пятницу — Эль-Пасо.

Чего стоит жизнь, в которой нет цели?

Сидя в машине и глядя на дорогу, с размазанной по руке растаявшей шоколадкой, Джереми думал о том, что только что говорил Ганни:

Ведь тебе по-прежнему нравится охота?

Для снайпера охота — это все. Это то, для чего тебя муштровали до седьмого пота. То, для чего ты живешь, ешь и дышишь. Что тебе снится по ночам. И когда ты знаешь, какова она на вкус — охота на человека, и когда ты столько раз ее вел и каждый раз — успешно, ничего лучше для тебя быть не может.

Даже мир.

Так что, конечно… охота нравится по-прежнему.

Он точно знал, почему сейчас сидит в машине, глядя на дорогу I-20. Он ждал, пока проедет их фургон с трейлером. Заметить будет не слишком трудно. Он рассчитывал, что они до одиннадцати утра уедут из Свитуотера — расчетный час в «Лассо». Поедут они на восток, обратно в Остин, где обычно находятся — так говорит их сайт. Он их дождется и поедет за ними, когда проедут.

Ему по-прежнему нравится охота.

Когда он сидел в бассейне, в темноте, эта девушка к нему подобралась.

— Привет, — сказала она, и он по голосу узнал, кто это.

Тут же он прекратил медленные гребки по воде, отплыл к дальней стороне, оперся локтями на бетон бортика, пряча лицо.

Но она подошла ближе и через несколько секунд сказала:

— Сколько звезд сегодня.

Он не ответил и не собирался отвечать. Ничего не мог он ей сказать такого, чего его винтовка не сказала бы лучше. Но почти сорвалась с губ, почти-почти, едкая фраза: «Ты, сука, ты думаешь, ты знаешь правду про Ирак? Ни хрена ты не знаешь!»

Через какое-то время он понял, что девушка ушла. Джереми вылез из бассейна в мокрых трусах и пошел к себе в номер, где ожидал — или надеялся — найти Ганни, но номер оказался пуст. Джереми попрыгал по каналам, фильмы — реклама — новости — реалити-шоу, утомился и заснул с пультом в руке возле экрана, беззвучно показывающего постоянное движение мира.

Сейчас в центре пульсирующего лилового света и бьющего в виски шума, который тут считался музыкой, Джереми смотрит на девицу-с-хвостом и мексиканского дантиста. К девице подходит мужик в облегающей футболке и холщовых брюках, на голове у него темная бейсболка, на шее цепь. Он ей что-то говорит — может, заманивает деньгами на приватный танец, — но она смотрит на него пристально, по-кошачьи, что-то отвечает. Он пожимает плечами, явно получив отлуп, и снова уходит в темноту. Мексиканский дантист улыбается шире, радуясь своей избранности. Еще отслюнивает ей денег, и снова она боронует его передний двор своей опытной задницей.