Пятерка

Вперед, сказал Ганни, снова ставший собой. Джереми замешкался, и он добавил: Возьми себя в руки и делай что должен. Вперед!

Он двинулся дальше. Двигатель дребезжал, как мешок разбитых тарелок, но постепенно все вроде бы само собой встало на место (благослови Господь американское автомобилестроение), и пикап ехал дальше — уже более ягненок, чем лев.

Из кричащего сияния возникает девушка с серебряными капитанскими палочками в сосках, несет ему пиво. У нее татуировки в виде колючих лиан и роз на обеих руках и грустный мишка ниже кольца в пупке. Он платит убывающими деньгами из бумажника, и она снова к нему наклоняется, чтобы ее легче было расслышать за грохотом музыки — какой-то рэп, которого Джереми не узнает (там слова насчет иметь киску двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю), — и она спрашивает, хочет ли он приватный танец, и опускает руку ему на бедро. Но Джереми перехватывает руку и отводит ее в сторону. В сверкающей темноте зала она смотрит на него озадаченно.

— Потом, да? — спрашивает она с намеком.

Акцент у нее странный. В ней самой смесь латиноамериканского, африканского и азиатского. Все они тут такие, кроме одной с огненно-рыжими волосами и еще одной блондинки с хвостом.

Он отвечает: «Потом, да», — не имея этого в виду, и она снова уходит. Он пьет воду со вкусом пива и, глянув на часы, убеждается, что среда сменилась четвергом. Он не хочет, чтобы девочка его трогала, — она может нащупать в брюках выпуклость, прикрытую складками просторной черной футболки. Публика поредела, но танцовщица у шеста все еще энергично дергается, и музыка гремит достаточно громко, чтобы мозги перемолоть в муку. Он смотрит, как девица-с-хвостом исполняет приватный танец для мужика мексиканской наружности в темном костюме — тот уже сидел здесь, когда приехал Джереми, час назад. Ему лет сорок — сорок пять, волосы каштановые, но на макушке большая лысина, на висках седина. И седая кочка на голове, с которой играет девица-с-хвостом, вертя задницей у него над пахом. У мужика глаза сонные, он слишком много скалится. Зубы очень белые, и Джереми думает, не дантист ли он из какого-нибудь сельского городка, а в Эль-Пасо приехал на конференцию или что-то такое. Но кто бы он ни был, а ему приятно показывать девице-с-хвостом толстую пачку наличных, а ей нравится для него зажигать, и Джереми забавляется, глядя, как она выставляет подбородок подобно бульдогу, отпугивая прочих чикитас, которые тут же вертят имплантами, стараясь немножко и себе добыть того, что он разбрасывает.

Остановись там, откуда будет видно шоссе, сказал ему Ганни.

Это был не совет, а приказ.

Джереми тогда ощетинился. Сжал кулаки на руле и добавил газу. Вчера он убил одного из музыкантов группы, сегодня стрелял в другую, но результатами трех выстрелов был не очень доволен. Да, класс у него совсем не тот, что был когда-то. Не смог поразить медленно движущуюся цель за двести ярдов. Жалкий результат. Но хуже того, он не мог вспомнить, зачем вообще ехал за тем фургоном и трейлером от клуба в Далласе, парковался на ночь в каком-то пригороде, чтобы следить за ними, зачем преследовал их на шоссе, если знал из программы у них на сайте, что следующий раз они играют в Эль-Пасо. Он не мог точно припомнить, зачем их нужно убивать, кроме того факта, что в телевизоре они высказали жуть до чего мерзкие замечания и обвинения против солдат в Ираке — которых не повторили в «Кертен-клаб», — и еще, что он собирается начать новую карьеру ликвидатором у федералес в Мексике. Тогда, получается, это у него тренировка. Но все-таки… Что они вообще ему сделали, если по-настоящему? Это же не то, что лежать и ждать часами противника, как в Ираке. Тогда понятно было, какова цель. Отлично понятно, что каждая посланная тобой пуля спасет жизнь брата, и даже не одну жизнь. А тут…

Он чувствовал, будто потерялся в собственных мыслях.

Ты не потерялся, говорил ему Ганни, но Джереми не помнил, чтобы говорил вслух. Ты нашелся. Неужто не понимаешь?

Может быть. Джереми покачал головой. Он не понимал.

Встань там, где будет видно шоссе, повторил Ганни. Голос тихий, ласковый, почти отцовский. И мы кое-что проясним.

Джереми пронесся мимо следующего съезда.

Боже мой, сказал Ганни. Ты еще не понял, что без меня ты ноль? Ну так вот… Если хочешь опять быть нулем, остановись возле ближайшей заправки и выпусти меня.

Джереми смотрел прямо перед собой. В следующий миг он понял, что сидит в кабине один, потому что уже не видит Ганни краем глаза. И еще он знал, что все время был один и того, что он видел и слышал как своего ганнери-сержанта из учебной команды, на самом деле здесь не было ни сейчас, ни раньше. Это что-то внутреннее, как когда одинокий человек разговаривает с зеркалом. Он вспомнил какую-то фразу из фильма, кажется, в Ираке на базе показывали, когда один мужик говорит, что когда ты разговариваешь со своим отражением, ты еще не псих, но если ты ему отвечаешь, тогда у тебя точно крыша поехала.

Он подумал, что образ Ганни, такой же отутюженный, подтянутый и застегнутый на все пуговицы, каким был этот человек в реальной жизни, как-то связан с идеалом. Возможно, именно таким хотел когда-то быть он сам… хотел, чтобы жизнь была по плану, а не такой кучей мусора. Он наверняка мог бы стать инструктором в школе. Мог бы прожить долгую и интересную жизнь в Корпусе. Semper Fi, вот в чем все дело. Так что он понимал, что Ганни здесь нет и на самом деле не может быть, и в то же время не допускал сомнений в реальности Ганни — потому что присутствие сержанта возвращало его в те времена, когда он был уважаемым человеком и делал важное дело.

До него дошло, что он едет на восток и находится примерно на полдороге между Свитуотером и Абиленом, что пальцы на руле кажутся длиннее, чем ему помнится. И костяшки толще. Он не оправдывал себя за плохие выстрелы — чего нет, того нет, он профессионал, — но эти длинные пальцы могли смазать нажатие на спусковой крючок. Это он только сейчас заметил, и это было потрясение — не узнать собственные руки. Когда он шевелил пальцами, они волнами ходили на руле, как ноги паука, которого ткнули горячей иглой. Он посмотрел в зеркало заднего вида, с ужасом отметил, что один глаз не того цвета, и стал уговаривать себя, всхлипывая и бормоча какие-то слова, имеющие для него смысл, вроде «виноградное мороженое», и «их дочь Джуди», и «меня зовут Гладиатор, меня зовут Гладиатор». В конце концов руки с паучьими пальцами свели пикап на следующем съезде к заправке, и Джереми остановился выпить кофе.

Пикап он оставил в дальнем углу стоянки, радиатор с размазанными насекомыми обращен к дороге I-20.

Наручные часы показывают почти час. В этом якобы театре, где из колонок гремит «Brown Sugar» «Rolling Stones», огненно-рыжая теперь в очередь танцует возле шеста, а дантист так набрался пива, даже этого разбавленного, что покачивается на стуле. Девица-с-хвостом все время едва не касается его, оберегая свой золотой прииск от конкуренток. Джереми уже побывал сегодня в трех таких заведениях. У первого и второго были охранники, патрулирующие парковку, у третьего — прожектора и видеокамеры по углам здания, а этот вот находится в промышленной зоне — шлакоблочный куб без окон, и передвижная вывеска на колесах сообщает, что это клуб «Сальвадж», где играют «The Wild Angels». Освещение на парковке есть, но такое, что между машинами — внедорожниками и грузовиками — большие лужи темноты. На самом здании стоят две видеокамеры, направленные на входную дверь, что могло бы быть проблемой, да только они наверняка фальшивые: нет красных огоньков «запись». Слишком дешевое заведение, думает он, слишком временное, чтобы себе позволить настоящую систему охраны с видеокамерами. Аккумуляторы у этих фальшивок наверняка давно сели.

Нужны деньги. Он слишком много использовал кредитную карту на оплату бензина, еды и номеров в мотеле. Она была в критическом списке, когда он выезжал из Темпля, и очень скоро ее закроют. Если не хватит наличности, позвонят в полицию, и это тоже никак ему не на пользу. Прошлой ночью он прогуливался, заглядывая в другие стрип-клубы, тратил деньги на их дерьмовое пиво, потому что просто так там сидеть не разрешают. Но никакие возможности не подвернулись. Сегодня он не ел, сохраняя последние доллары на вечер. Сейчас он смотрит на дантиста-мексиканца и думает, где на стоянке может быть его машина.