Страница 90 из 246
На смену ему в дверь влетел мастер Боря Сакун.
Сдвинув брови и раскрыв рот в виде маленькой буквы «о», он две секунды снизу вверх смотрел на птицу, а потом развернулся к нам:
– Волосатики! Суки! Ваша работа!
Он почему-то называл нас «волосатиками».
Мы поотнекивались, но потом Владя снял и унёс курицу – зашвырнуть куда-нибудь.
Вобщем-то, по большому счёту, Боря был прав – всего даже при двух свидетелях к концу рабочего дня весь Ремонтный цех знал, что волосатики повесили в бытовке курицу. А повиси она там хотя бы час, через неделю по Конотопу ходили бы глухие слухи, что на заводе КПВРЗ кого-то повесили в бытовке.
Мы с Ольгой перестали провожаться до хаты её тётки.
Нашлось более подходящее место, вернее она его показала.
Чуть дальше по Будённого тупик налево, что заканчивался железными воротами нефтяной базы.
Вблизи ворот, вдоль забора на обочине, стояла парковская скамейка. Кто и когда приволок её – неизвестно, но место выбрали удачно, чтобы не падал свет от фонаря возле ворот.
Вобщем, есть где без помех выкурить сигарету в задушевном разговоре.
Там я заочно познакомился с конотопскими родственниками Ольги.
Мать её сестры сразу после войны служила связисткой при штабе расквартированном в Польше. Когда её демобилизовали, она не вернулась на родину, потому что вышла замуж за поляка, родила ребёнка и осталась жить среди поляков.
Спустя четыре года она приехала в Конотоп на похороны кого-то из родителей.
Обратно её уже не выпустили, несмотря на то, что её малолетняя дочь оставалась в Польше, а сама страна входит в содружество социалистического лагеря.
Так что, теперь она не знает что там с её дочкой и мужем, потому что ни на одно из своих писем не получила ответа.
Потом тётя Нина расписалась с дядей Колей; он не пьёт и на хорошей работе – в лесхозе, только ему часто надо уезжать на своём мотоцикле с коляской.
Зато вон какую хату отгрохал – три комнаты и кухня.
Детей у них нет и они взяли приёмную дочь. Её назвали Олей и очень любят, недавно пианино купили, хотя в одиннадцать лет уже, наверно, поздно.
Тётя Нина работает на мясокомбинате в три смены.
До него идти два километра вдоль железнодорожных путей.
Зато им не надо покупать мясо на Базаре.
На проходной мясокомбината сумки, конечно, проверяют, но в трусы не заглядывают.
Ещё на той скамейке мы говорили об искусстве.
Например, обсуждали фильм «Ромео и Джульетта», после совместного просмотра в подвальном кинозале Лунатика.
– Что они там говорят – ничего не понятно, а слёзы так и бегут – реву, как дура какая-то…
( … и очень даже чёткая оценка – ведь непривычным слухом воспринимать стихи неимоверно трудно, и пусть знакомы все слова, они, смешавшись, словно кости домино для партии в «козла», верлибром заслоняют смысл, что многие из знатных дам Вероны, тебя моложе, уж детей имеют …)
И именно там (это я всё ещё про скамейку) Ольга загарпунила меня всерьёз и надолго.
Всего одна лишь фраза, но если ты родился недотёпой-графоманом, тебе – капут:
– Вчера я записала в своём дневнике: «когда он целовал меня на прощанье, я была безмерно счастлива».
Опаньки! И ты влип безвозвратно.
Во-первых, за многие тонны перечитанной литературы мне ни разу не попались слова про «безмерное счастье».
Во-вторых, она ведёт дневник!
В-третьих, в дневнике пишется про меня!..
После танцев мы иногда провожались на крыльцо хаты, в которой жила её подружка Света.
В такое позднее время в Конотопе жильцы хат во двор уже не выходят и, когда Света, похихикав, уходила спать, крыльцо с узкой лавкой вдоль бортиков из доски-вагонки оставалось в нашем распоряжении…
В один из таких вечеров Ольга сказала мне подождать, пока она уйдёт к себе, потому что тёте Нине сегодня в третью смену, а дядя Коля в отъезде по району.
Я долго ждал, пока услышал как звякнула клямка калитки за уходящей на работу тётей Ниной.
Ещё через пару минут пришла Ольга и без слов поманила идти за ней.
Мы с оглядкой прошли по переулку и беззвучно вошли во двор её хаты.
Дверь из веранды вела в большую кухню, отделённую портьерами от ещё бóльшей гостиной, за которой, и тоже за портьерами, была спальня Оли и Ольги.
Туда мы не пошли, а свернули в спальню хозяев, налево от входной двери.
Ольга включила неяркий ночник и ушла в спальню за гостиной.
Я остался наедине с отблескивающей никелем спинок широкой двуспальной кроватью парадного вида и с более будничной, полуторной, рядом со шторами дверного проёма на кухню.
Я изнывал от напряжения.
Ольга вернулась в халате не застёгнутом на пуговицы.
Не сговариваясь мы посмотрели на полуторную и она погасила ночник.
Под халатом из одежды на ней были только трусики.
Я поспешил привести количество своей одежды в соответствие с её.
Потом последовала долгая молчаливая борьба за каждый из рукавов её халата.
Наконец, я отшвырнул эту преграду на стул у стены и свёл одёжный счёт к ничейному «один : один».
Когда я обернулся к ней, она лежала тесно скрестив руки на груди. Холодно!
Пришлось перебраться под покрывало.
Возни с трусиками оказалось не меньше, чем с халатом.
И вот мы оба голые.
Жарко!
А потом…
Потом она бешено извивалась подо мной, отталкивала мои руки.
Мне оставалось только тереться между её ляжек и об кустик волос не зная что к чему, но чувствуя – ещё немного и…
О!
Опять вывернулась…
( … я бы смог, честное слово, просто не успел.
В ту ночь кукушка в ходиках на кухне сошла с ума и выскакивала со своим «ку-ку» каждые две минуты, и вот уже кукует шесть и сейчас Оля встанет собираться в школу, и мне пора по-быстрому одеваться и уходить, пока не вернулась тётя Нина …)
Конечно, мы позволили себе хоть и не всё, но чересчур много.
Мы зашли слишком далеко и нам не осталось пути обратно.
Просто провожаниями уже не отделаться. Объятий с поцелуями слишком мало.
Но где?
И когда?
Седьмого ноября, сказала Ольга, после демонстрации, которую Оля пройдёт со своей школой и дядя Коля отвезёт её и тётю Нину в своё село.
Это значит, что ей – не отвертеться; кукушке – не спугнуть меня.
Вся ночь – наша.
Седьмого утром я зашёл за ней – мы тоже выйдем в город.
Она наводила марафет – карандашом по бровям, тушью по векам.
Мы были одни, но когда я полез с объятиями, она отклонилась и сказала – зачем?
Хата и так будет наша, вот только…
Я обмер – неужто скажет, что у неё менструация?
Короче, если я хочу чтоб было, ну, сам знаю что, то я должен выполнить одно условие.
– Что? Говори!
Сейчас, перед выходом в город, она накрасит мне глаза.
Ни хрена себе!..
Хотя хорошо, что не менструация…
Геракл бы меня понял. Его – победителя немейского льва, лернейской гидры, критского быка и прочих чудищ, одна бабёнка, Омфала, заставила обрядиться в женское платье и прясть куделю в гинекее, поправ всякое мужское достоинство.
Хоть в чём-то и я сравняюсь с этим нечеловечески сильным полубогом.
Я – согласен!
Синие тени положила она мне на веки, чёрной полоской туши провела стрелки поверх ресниц.
И мы вышли в город.
( … это теперь, после «голубых» и «розовых» революций, после возведения Элтона Джона в рыцарский чин, после душки пирата Джека Воробья люди стали понятливее.