Страница 109 из 246
В феврале кончилась хлебозаводская масленица – нас перебросили на строительство медицинского центра.
Тут подвал уже покрыт бетонными плитами перекрытий, но не до конца и под ним, на больших кучах песка, мы разводили костёр, для которого ломами разбивали доски, потому что никакого вагончика и близко нет.
Территория будущего центра оказалась большой, но на отшибе – шакалить негде.
Грузовики, которыми нас возили, предоставляла местная автобаза, с гражданскими водителями.
Нам попался ухарь-асс.
Он влетал на территорию будущего медицинского центра, бил по тормозам УАЗа и тот, скользя по обледенелостям, заносился и разворачивался в обратную сторону – залезай, поехали!
При этом подранный и не закреплённый брезентовый верх кузова вздувался и пузырился, как парашют приземлившегося диверсанта.
Водитель скалился кривозубой улыбкой из-под тощих усов – ему по кайфу было блатовать, типа, цыганской романтикой.
Выхлопная труба его машины могла громко бахкать, но стрельбу он приберегал для проезда вдоль городских тротуаров – шугать прохожих.
Ба-бах!
– Ой, мамочки!..
Ребята что-то поясняли насчёт связи этих хлопков и карбюратора, но я в этом всё равно не смыслю.
В один из первых дней на новом месте я отправился в туалет паркового типа на краю территории.
Малую нужду мы справляли где придётся и за этим я туда, конечно бы, не пошёл.
Просто из-за морозов пользование сортиром части было сопряжено с определённым риском. Весь пол там стал сплошным жёлтым катком, сапоги скользили, и даже сидеть над очком было скользко.
Пока я опорожнял кишечник в том территориальном туалете, у меня стали возникать странные слуховые ощущения.
Я услыхал… ну, не совсем голоса… скорее, отголоски голосов.
Отдалённый слитный гул голосов, без каких-либо отчётливых слов, но явственный ровный гул, без всплесков.
Потом я достал из внутреннего кармана куртки письмо. От этих писем у меня уже давно карман распух.
Не глядя от кого письмо, я использовал его как туалетную бумагу, встал, застегнулся и вдруг – увидел источник гула.
Дощатые стены и перегородки пустого туалета были сплошь испещрены надписями.
Карандашами, ручками написаны, процарапаны имена, названия населённых пунктов, даты.
Некоторые залазили поверх других – не хватало свободного места.
Мне стало ясно, что прежде тут помещался ставропольский сборно-распределительный пункт призывников в армию, и они, уже погружаясь в вечность из двух лет, уже захлёстнутые ею, оставляли тут свои меты: «Саха, посёлок …», «Афон, станица …», «Дрын, город …».
Они уже там – погружены – потому и слов не разобрать, один только гул, но руки ещё дописывают метку: «Андрон …»
( … в стройбате общечеловеческая тяга оставлять по себе отметину не исчезает, но становится анонимной.
Здесь не увидишь классического «тут был Вася», здесь расписываются за всех:
Орёл, ДМБ-73
Читай: «призваны из города Орёл (или орловской области) демобилизуемся в 1973 году».
Графитом, мелом, краской на стенах, на трубах, на жести.
На любом объекте возводившемся ставропольским стройбатом за год-два до 1973-го, найдётся такая надпись.
Затем будет «Тула, ДМБ-74».
Придёт черёд и для «Сумы, ДМБ-75», «Днепр, ДМБ-75», но до этого ещё так далеко!..)
«Орион» принял участие в городском музыкальном конкурсе.
Мы исполнили два номера, но никакого места не заняли.
Мне вообще показалось, что весь конкурс был затеян, чтоб показать какого-то местного певца.
Молодой парень мог петь без микрофона на весь зал. Вот что такое голос.
Вторым номером у нас была «Песня индейца» из репертуара Тома Джонса; неизвестно о чём он в ней пел, но в советской переделке она оплакивала горькую долю краснокожих:
Из резерваций, брат мой, знай:
Одна дорога – прямо в рай…
В этом конкурсе у нас уже играла целая группа «медных».
Переведённый неизвестно за что и не помню откуда прапорщик Джафар Джафаров пришёл в клуб части и сказал, что он играет на трубе.
Своей внешностью он оставлял приятное впечатление мягкости.
Округлое лицо с мягкой кожей приглушённо оливкового цвета; мягкий блеск чёрно-маслиновых глаз; мягкая улыбка, когда он выговаривал: «я тебе мамой клянусь!»
И он действительно играл на трубе, которую приносил и уносил с собою.
Комиссар здорово подтянулся рядом с ним.
Ещё в клуб зачастил Серый – укротитель Карлухи.
На работу он забил ещё в самом начале службы и в стройбате просто мотал очередной срок в два года.
А чё, та же колония только режим помягче и спецуха цвета хаки.
Приехав утром на объект, он уходил в город и возвращался лишь к вечернему грузовику.
Иногда его сажали на «губу», но даже комбат со своим маразмом понимал бесполезность подобных воспитательных мер к этому уже вполне сложившемуся блатному, отмеченному лысинкой шрама на брови тонкогубого лица, зависшего поверх широких плечей на по-волчьи вытянутой шее.
Серый шёл по жизни незатейливой стезёй потомственного блатного.
В комнате музыкантов он делился отчётами о своих недавних похождениях в городе или шугал Комиссара.
Это было неправильно, потому что и Комиссар, и он – одного призыва, но у Серого зонный кодекс перевешивал стройбатовский.
В преддверьи становления «фазаном», Комиссар сделал себе большую наколку на весь тыл правой кисти – горы, восходящее из-за них солнце и надпись «Северный Кавказ».
На сцене он становился татуировкой к залу и горделиво косил глазом на живописную работу неизвестного автора.
Наверное, Серого заело, что Комиссар блатует более броской наколкой, чем его паук-крестовик, знак для посвящённых, вот он и цеплялся.
( … впрочем, там где у меня стоит слово «наверное» не стóит слишком-то верить нá слово – наверняка вокруг него идут лишь предположения да измышления всякие.
Вариантов и толкований может быть целая уйма, но этим «наверное» все отметаешь и оставляешь одно, может быть, и не самое верное.
Слово требует осторожного с ним обращения.
Иной раз ляпнешь чего-то такого разухабистого
«эх! лабухи – одна семья! мы друг за друга – стеной!»,
а потом неловко себя чувствуешь: эка, как меня опять занесло!
Потому-то всякие обобщающие наименования хороши лишь для лозунгов:
«Пролетарии всех стран – соединяйтесь!»,
или там
«Двуногие! Возлюбите друг друга!»
и срабатывают они лишь до той поры, покуда общие интересы совпадают с интересами данного индивидуально взятого млекопитающего; но стоит интересам разойтись и – сразу: «вы – себе, а мы – себе!» …)
Взять того же Юру Замешкевича.
Покуда, заперев кочегарку, он может укрыться в клубе, чтоб не мозолить глаза отцам-командирам, а побренькать там на гитаре, выпить кружечку чифира принесённого из кухни, он – свой.
Человек тонкого душевного склада, изысканный ценитель истинной музыки, верный друг, прекрасный товарищ и надёжный брат; одним словом – лабух.
Но вот приехала к нему жена и ждёт его на проходной, а он бегает в поисках парадки и шинели, чтобы уйти с ней в город, наскоро бреется, получает в штабе бумажку увольнительной записки, заскакивает зачем-то в клуб и, выходя, на прощанье приподымает меня, сидящего на кресле заднего ряда, в воздух, схватив медвежьей хваткой за член и вокруг него.
Конечно, я ору!
Потом боль проходит, но остаётся неизбывное недоумение.