Вам доверяются люди

— Все-таки достали «Рекорд»? — деловито осведомился Костя. — Здорово!

— Ага, Матвейка, попался! — все так же счастливо смеясь, сказала Валентина Кирилловна. — Даже Костя знает…

— А как же, — подтвердил Костя, — мы и в ГУМ вместе ходили. «Рекорд» для комнаты лучше всего. И управление простое. Вам показали?

— И мне, и Марфе Григорьевне, но только, боюсь, мы на радостях не все запомнили. Ты в этом понимаешь, Костя?

Львовский вдруг обрел дар речи:

— Он-то понимает. Но вот я действительно не могу понять…

— Да перестань же, Матюша! — с легкой досадой перебила Валентина Кирилловна. — Этот твой Расторгуев так ловко и быстро все наладил…

— Расторгуев?!

Прислушайся Валентина Кирилловна к интонации мужа, погляди она в ту секунду на его растерянное и испуганное лицо — все, пожалуй, стало бы ей ясно. Но именно в это мгновение снова возник тот самый размеренный дикторский голос, который дети слышали на улице через раскрытые окна:

— Прекращаем демонстрацию испытательной таблицы до восемнадцати часов сорока пяти минут. Товарищи телезрители, испытательная таблица будет снова демонстрироваться в восемнадцать часов сорок пять минут по московскому времени.

Экран померк. Валентина Кирилловна перевела взгляд на гостей.

— Кирочка, Костя, что же вы стоите? Проходите, садитесь на тахту… Матюша, достань из буфета коробку шоколада. Может быть, хотите есть, ребятки?

— Пока надо выключить, — ломающимся баском сказал Костя, показывая на телевизор.

— А я боюсь — вдруг потом не сумею включить?

— Сумеете, это пустое дело. Я покажу.

Кира тихо прошла к тахте. Из всех четверых, находившихся в комнате, она единственная видела лицо Матвея Анисимовича, когда он повторил: «Расторгуев?!», и лицо это показалось ей таким странным, что она еле удержалась от вопроса: «Вам плохо, дядя Матя?» Теперь Львовский стоял у буфета, спиной ко всем, и его выпирающие лопатки, его сутуловатость вызывали у Киры необъяснимое чувство жалости. Он медленно и, видимо, думая совсем о другом шарил на полке, где ничего, кроме посуды, не было.

— Матвейка, ну где же ты ищешь? нетерпеливо сказала Валентина Кирилловна. — Слева, слева смотри!

Он послушно закрыл среднее отделение и открыл левую створку. Коробка шоколада стояла на самом виду. Рассеянно достав ее и все еще не поворачиваясь, Львовский спросил:

— А что он сказал, этот Расторгуев?

Валентина Кирилловна опять засмеялась.

— Ну, знаешь, он такой разговорчивый… Говорил, что очень старался доставить к празднику. Говорил, что выбрал самый лучший из всей партии. Говорил, как ты жаловался, что «Рекордов» нигде нет, а он тебе сразу сказал: надо, мол, умеючи…

— А, ч-черт! — глухо выругался Львовский.

— Матюша, что ты?

Стремительно повернувшись, он увидел три пары удивленных глаз. Нет, немыслимо сказать правду: немыслимо убить эту сияющую радость, которая светится во взгляде больной женщины; немыслимо объяснять при детях, что даже в самом лучшем случае, если он сегодня же, не откладывая ни на минуту, отвез бы деньги Расторгуеву и за телевизор и за установку, то и тогда это все-таки та самая омерзительная благодарность врачу, от которой тошнит каждого порядочного человека. А ведь к тому же и денег нет: пятьсот он дал Кругловой, сотни полторы разошлись по мелочам. Ведь известно, стоит тронуть «целевые деньги» — и пошло-поехало, они сами уплывают неведомо куда. Отчаянное положение!

Он стоял, кривя тесно сомкнутые губы и по-прежнему держа в руках коробку шоколада. Кира не вытерпела, рванулась с тахты:

— Вам… больно, дядя Матя?

Он опомнился, подавил вздох.

— Уже прошло, Кирюша. Кольнуло вдруг в боку. Это у меня бывает… после войны.

Валентина Кирилловна встревожилась:

— Ты никогда не жаловался…

— А зачем жаловаться? Ерунда. Невралгия. — Матвей Анисимович открыл коробку, протянул ее Кире. — Ну, ребята, угощайтесь. И, пожалуйста, без стеснения. Может, правда, хотите есть?

— Я обедала, — быстро соврала Кира.

Костя торопливо поддержал ее:

— Я тоже.

— Тогда ешьте конфеты… — Стараясь не глядеть на телевизор, Матвей Анисимович спросил жену: — В котором же часу он был?

— Расторгуев? — Она наморщила лоб. — Примерно в одиннадцать. И минут сорок тут возился. Ждал, чтобы проверить, как работает — в двенадцать показывали эту же таблицу.

— Ну да, — снисходительно сказал Костя, — ее несколько раз в день показывают, для настройки. Вам надо выписать программу телевидения, тогда заранее будете знать….

— Расторгуев то же самое сказал, — оживленно подтвердила Валентина Кирилловна и добавила: — Ну, это уже мелочи, главное — есть телевизор… Так я о нем мечтала!

Кира исподлобья поглядывала на Матвея Анисимовича — у него опять искривились губы.

— Неужели он ничего не велел мне передать? И телефона не оставил?

— Ох я безголовая! — спохватилась Валентина Кирилловна. — Конечно, оставил. Вон там, на твоем письменном столе… Понимаешь, я хотела ему заплатить… ну, за доставку, за установку, но он сказал, что рассчитается с тобой, и дал телефон. «Только, говорит, пусть звонит после праздников, а то телефон служебный», дома у него телефона нет.

«Значит, раздобыть деньги надо за два дня праздников», — с некоторым облегчением подумал Львовский, складывая и пряча в карман пиджака листок, на котором мелкими кокетливыми буковками было выведено: «Кузьма Филиппович Расторгуев».

Костя все-таки выключил телевизор и, присев на корточки, с интересом рассматривал заднюю панель.

— Тут пломба, смотрите не сорвите, — сказал он. — Если что-нибудь испортится, вызовете мастера из ателье: в паспорте есть гарантия… А он оставил вам паспорт, не забыл?

— Оставил, оставил, — Валентина Кирилловна с удовольствием отвечала Косте. — Ты, я вижу, просто молодец, все знаешь.

— Ну что там, обычное дело, — с нарочитой скромностью отмахнулся он и метнул быстрый взгляд на Киру: оценила ли? — Еще зарегистрировать надо. На почте. Хотите, я схожу зарегистрирую?

— И я могу сходить, — вдруг вызвалась Кира.

— Ладно, сходите оба, — сказал Львовский. — Так будем смотреть коллекцию или, может быть, настроение пропало?

Настроение пропало у него, но об этом не догадалась даже Кира.

— Как можно, дядя Матя! — обиженно сказала она.

— Правильно, нельзя, — отвечая больше себе, чем ей, согласился Львовский. — Ну, тогда иди-ка сюда, Костя, поможешь мне снять с буфета ящик. Я встану на стул, а ты принимай. Только имей в виду — он очень тяжелый.

— Я помогу, — вскочила Кира.

— Сам справлюсь, — буркнул Костя.

— Не задавайся, ты еще не Юрий Власов! — Кира насмешливо передернула плечами.

Валентина Кирилловна с грустной нежностью смотрела на ребят. И у них с Матвейкой могли бы быть такие, даже постарше… Матвея постоянно тянет к детям, он всегда находит с ними правильный тон. До чего же обделила его жизнь! Чистая, светлая душа, ни одного сомнительного поступка, ни одного дурного помысла — и как мало радостей! О себе Валентина Кирилловна не думала, это была запретная зона. Но Матвейка, Матвейка…

Девочка и мальчик вместе приняли тяжелый, потемневший за годы деревянный ящик и, стараясь не показать, как он тяжел, потащили к тахте.

— Сюда, что ли? — натужно спросил Костя.

— Ставьте на обеденный стол, — посоветовал Львовский, спрыгивая со стула. — Удобнее будет смотреть.

Ящик был заперт маленьким висячим замком. Львовский достал из письменного стола ключ, торжественно повернул его в замочке. Валентина Кирилловна знала, что будет дальше: сейчас откинется крышка, и дети увидят эти пятиэтажные аккуратные деревянные ячейки, выстланные ватой. В каждой ячейке осколок, завернутый в мягкую маслянистую бумагу. Ячейки пронумерованы. На внутренней стороне крышки, в специальном холщовом кармане, толстая тетрадь. В ней, под номерами, повторяющими номера ячеек, скупые записи, сделанные Матвеем. Фамилия, имя человека, из тела которого осколок извлечен, название пункта, где стоял госпиталь, дата, И еще графа — примечания. В примечаниях — самое главное, по мнению Валентины Кирилловны: жив, погиб, судьба неизвестна. А если жив, то где находится сейчас, что делает…