Страница 86 из 121
Отец Киры не только знал о существовании этой необычной коллекции, но даже способствовал ее зарождению. Случилось так, что первый экспонат своего собрания — маленький, не больше полусантиметра в диаметре, и такой мирный на вид осколочек — Львовский извлек из шеи раненого солдата в тот день, когда политрук Задорожный прибыл в развертывавшийся под Вязьмой госпиталь. Осколок застрял возле самой сонной артерии. Пройди он всего два-три миллиметра вбок — и солдата не было бы в живых.
В госпитале еще не хватало медиков, и молодому политруку, вчерашнему комсомольскому работнику, пришлось помогать молодому хирургу.
Делая операцию, Львовский негромко приказывал:
— Держите вот тут… Перехватите… Возьмите кохер — вон ту штуковину, слева… Так, молодцом…
Когда осколок был извлечен и Львовский принялся зашивать рану, Задорожный наклонился над тазиком, в который Матвей Анисимович во время операции бросал окровавленные тампоны и вату.
— Что вы ищете?
— Потом скажу.
Но это «потом» наступило не скоро. Раненые все прибывали, и Львовский с Задорожным так и проработали вдвоем больше десяти часов подряд.
— Не могу! — разгибаясь, сказал Львовский, когда очередного раненого сняли со стола. — В глазах двоится.
Их сменили и отправили поесть и поспать. Они оба не могли есть. Сняв сапоги и завалившись на нары, они с наслаждением вытянулись. Каждому казалось, что он заснет мгновенно, но и сон пришел не сразу — перед глазами мелькало развороченное человеческое тело. Нервное напряжение было так велико, что даже физическая усталость не могла его победить.
— Что это вы там, в тазике, искали? — вдруг спросил Львовский.
— Осколок, — неуверенно сказал Задорожный. — Осколок, который вам удалось выудить. Насколько я понял, это ваш первый осколок?
— Первый, — удивленно подтвердил Львовский. — И что же?
— Да ничего… — У политрука был смущенный голос. — Может быть, вам покажется сентиментальным, но я подумал, что вы захотите сохранить этот первый осколок на память.
Львовский даже приподнялся на локте, хотя в полной темноте мог только слышать, но не видеть Задорожного.
— А ведь верно, — сказал он. — Жаль, не догадался…
— Так вот он, — тихо сказал политрук. — Я его нашел, нате.
И в темноте ощупью он передал крошечный обломок металла лежавшему рядом Львовскому.
Так и началась его коллекция. Несколько раз, при срочных передислокациях госпиталя, он намеревался выбросить изрядно мешавший и все тяжелевший ящик с осколками, и каждый раз не мог решиться на это. Собственно, ящик, разделенный на крошечные ячейки и сделанный для него из обрезков досок одним выздоравливавшим солдатом по просьбе все того же Задорожного, составлял почти все фронтовое имущество Матвея Анисимовича. Последний осколок он положил в этот ящик девятого мая 1945 года, в день, когда фашистская Германия подписала капитуляцию. Этот последний осколок был извлечен Львовским из плеча немецкого семнадцатилетнего паренька, взятого в армию по тотальной мобилизации и успевшего провоевать всего одни сутки. Он был смертельно напуган этими единственными сутками своего военного опыта и все повторял: «Ich bin kein Soldat, ich bin ein Schüler…»[1] Он действительно был школьником, напичканным до отказа страхом перед Советской Армией, и долго не верил, что Herr russischer Doktor[2] действительно намерен лечить, а не убивать его. Когда же он узнал, что Herr russischer Doktor к тому же ist ein Jude[3], то совсем замолк от ужаса.
А около года назад через Министерство здравоохранения Львовскому пришло письмо из Германской Демократической Республики. Писал незнакомый немецкий хирург Вольфганг Хольцбейн. Он сообщал глубокоуважаемому Genosse Lwowski[4], что единственный способ, которым автор письма считал возможным отблагодарить Genosse Lwowski за спасение своей жизни, — это пойти по стопам гуманного русского доктора. Он избрал своей профессией медицину и уже пять лет работает врачом и пять лет состоит в СЕПГ. Он хирург и хотя, конечно, не смеет сравнивать себя с таким человеком, как Genosse Lwowski, но живет и работает в восточном секторе Берлина, в больнице, которая по удивительному совпадению расположена в том самом здании, где в мае 1945 года помещался советский госпиталь и где Genosse Lwowski извлекал ему из плеча осколок. Теперь и на его собственном счету уже немало удачных операций, и он был бы счастлив узнать, как живет и работает незабываемый Genosse Lwowski и каково его мнение насчет… Дальше шли очень толковые, чисто профессиональные вопросы о методике различных операций, и Матвей Анисимович с чувством удовлетворения подумал, что не зря вытаскивал свой последний осколок из плеча немецкого мальчишки в великий День Победы.
Получив письмо, Матвей Анисимович рассказал о нем у Задорожных, и Кира окончательно загорелась: «Дядя Матя, покажите свою коллекцию!» Сперва он отнекивался, потом сказал: «Ладно, когда-нибудь покажу…» И вот это «когда-нибудь» наступило. Для Киры оно пока что обозначает полное и бесповоротное восстановление дружеских отношений с дядей Матей. Львовский втайне полагал, что даже самый вид осколков, тем более кое-какие истории, которые он намеревался рассказать, пробудят в девочке добрые и справедливые чувства к Юлии Даниловне. Но, судя по сегодняшней встрече в вестибюле, это уже и не требуется. Все равно, может быть, ее впечатлительность повлияет на этого замкнутого паренька, отвлечет его хоть немного от картежа и… всего прочего, что несут такие дружки, как те верзилы, которых Львовский в тот же день, что и Степняк, видел из своего окна во дворе, за распахнутой дверью гаража.
…Автобус, который вез их, подходил к очередной остановке. Львовский всю дорогу молчал, погруженный в свои мысли, и не слышал, о чем разговаривали ребята. Впрочем, разговаривала Кира. Костя только отвечал ей скупо и коротко. Но, в общем, у обоих довольный вид.
— Приехали! — сказал Матвей Анисимович, вставая. — Я только забыл предупредить: Валентина Кирилловна, моя жена, человек очень больной, она быстро утомляется. Так что давайте без… галдежа. Условились?
— Я уж знаю, дядя Матя, — серьезно сказала Кира. — Тетя Юля рассказывала…
Ей доставляло удовольствие лишний раз произнести «тетя Юля». Она опять понюхала свою веточку.
— Мы в санатории жили, привыкли помалкивать, — отозвался Костя.
Автобус остановился.
Все трое вышли и, с наслаждением подставляя лица весеннему солнцу, зашагали по переулку. Львовский показал на хороший, но не новый пятиэтажный дом:
— Вот здесь и живу. Видите, в третьем этаже два раскрытых окна с полосатыми занавесками? Это окна нашей комнаты.
Занавески колыхались от легкого ветерка. Из окна доносился ровный дикторский голос.
— Приемник? — поинтересовался Костя.
— Обыкновенная радиоточка, — ответил Львовский и, пропуская ребят в подъезд, вошел следом за ними.
В коридоре Матвей Анисимович снял пальто, повесил его на вешалку и, сказав ребятам: «Раздевайтесь!», отворил дверь в комнату.
— Валюша, я привел моих молодых приятелей… Ты не забыла?
Он остановился, изумленный сияющим лицом жены.
— Конечно, конечно, входите! — быстро ответила она и счастливо улыбнулась мужу. — Матвейка, родной, спасибо тебе, спасибо за чудесный подарок…
— Подарок? Какой подарок? — недоуменно спросил он.
Она засмеялась блаженно и чуть насмешливо.
— Да проходите же… Здравствуйте, ребятки! Ох, Матвейка, я так и знала, что ты будешь притворяться! Я и Марфе Григорьевне сказала: «Он сделает вид, что ничего не знает! Он всегда любил удивлять сюрпризами…» Матвейка, да ведь его уже установили, гляди…
Она повела своей сухонькой рукой со сведенными судорогой пальцами, и Матвей Анисимович увидел, что справа от ее кровати на той тумбочке, где обычно лежали книги, которые она читала, стоит телевизор. Обращенный к изголовью экран казался голубовато-сиреневым, как рассветное небо. Четкий круг испытательной таблицы со множеством цифр и делений еле заметно дрожал на этом нежном, светящемся фоне.
1
Я не солдат, я школьник…
2
Господин русский доктор.
3
Господин русский доктор — еврей.
4
Товарищ Львовский.