Вам доверяются люди

Валентина Кирилловна лежит тихо, прикрыв глаза. Она очень устала сегодня. Но это радостная усталость. Все-таки удивительный человек Матвейка! И как долго живет в человеке мальчишество… Разве не мальчишество — это стремление во что бы то ни стало сделать сюрприз, удивить и потом еще притворяться, что ничего не знает! Но сегодня он даже несколько переиграл. Еще бы немного — и вся радость от подарка пропала! Чудак Матвей, честное слово, чудак!

— …Вот этот осколочек, Кирюша, — слышит она вдруг надтреснутый утомленный голос Матвея Анисимовича, — отдал мне твой отец. Это было под Вязьмой. Сергей Митрофанович только-только прибыл к нам…

Чернущие глаза Киры не мигая смотрят в лицо дяди Мати. Губы полуоткрыты, поблескивает полоска мелких, ровных зубов. У этой девочки богатое воображение, она не только слушает, она видит то, что ей рассказывают! Интересная девочка, впечатлительная и, наверно, опрометчивая. А мальчик — на перепутье, Матвей кое-что рассказывал. Это он хорошо придумал — познакомить их. Если они подружатся, обоим будет лучше…

— А маму мою вы никогда не видели? — вдруг спрашивает Кира.

— Нет, никогда, — быстро отвечает Львовский.

— Странно… — Кира задумчиво смотрит куда-то вдаль. — Всю войну работали с папой, а маму так и не знали.

— Ничего странного, — вмешивается Валентина Кирилловна. — Вот мы с Матвеем даже друг о друге ничего не знали до самого конца войны. Война — время страшных разлук…

— Да, — кивает Кира, — да… я понимаю.

Она вдруг вскакивает и бежит к двери.

— Кира, куда ты? — удивленно спрашивает Львовский.

— Сейчас, сейчас, одну секундочку, дядя Матя… Только ничего не рассказывайте!

Она выбегает в коридор и действительно через секунду возвращается. В руках у нее ветка сирени.

— От тети Юли, — застенчиво говорит Кира и протягивает сирень Валентине Кирилловне.

Та молча смотрит на чистую, тяжелую, бархатистую кисть, Потом лицо ее снова освещается робкой и нежной улыбкой.

— Какой у меня сегодня удивительный день! Только надо сразу же поставить ее в воду. Матюша, будь добрый… — А когда он выходит из комнаты, тихо добавляет: — Кира, знаешь, ты сейчас чем-то похожа на тетю Юлю. И это делает тебе честь.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Праздники у всех прошли по-разному.

Рыбаш и Марлена первого дежурили — так вышло по графику. И с улыбкой вспоминали свое предпраздничное дежурство в новогоднюю ночь. На этот раз все шло гладко. Марлена, наученная новогодним опытом, без намеков и напоминаний произвела конфискацию горячительных напитков (конечно, и теперь нашлись среди ее язвенников, печеночников и гипертоников такие, которые считали, что не «отметить» праздник нельзя); Рыбаш вместе с Григорьяном оперировал тех, кого доставила скорая помощь, но ни сложных, ни трагических случаев не было. Григорьян дежурил в приемном отделении, Рыбаш был старшим по хирургической бригаде. Со своей обычной страстной жестикуляцией Григорьян успел рассказать, что теперь самые трудные операции во второй хирургии легли на плечи Гонтаря, что Наумчик молодец, справляется, но осунулся, плохо выглядит и недавно даже пожаловался на усталость. А Окунь, который по-прежнему оставляет себе только аппендициты, прочел по этому поводу Наумчику целую лекцию: в его возрасте, дескать, он, Окунь, даже слова «усталость» не знал.

— Конечно, нэ знал, — насмешливо сверкая глазами, объяснил Григорьян, — поскольку очэнь сэбя любит, утомляться всю жизнь избэгает!

— Ну-ну, Арутюнчик, — остановил своего помощника Рыбаш, — не надо злословить. Вы же мужчина!

— Я нэ злословлю, я критикую.

Часов в шесть вечера в больницу неожиданно пришел Львовский. У него был озабоченный вид. Даже Рыбаш, не отличавшийся особой чуткостью, подумал, что Матвей Анисимович чем-то сильно встревожен.

— Случилось что-нибудь?

— Нет, так, пошел пройтись по улицам и заглянул…

Рыбаш сочувственно подумал: «Плохо же у тебя, брат, дома, если в такой день притопал в больницу», — и, не зная, что сказать, протянул Матвею Анисимовичу свою надорванную с угла пачку «Беломора». Спасительная штука папироса! Оба покурили вместе, и Рыбашу показалось, что у Львовского на душе полегчало. Во всяком случае, тот с некоторым оживлением рассказал о военном параде на Красной площади.

— Знаете, Андрей Захарович, ненавижу все, что относится к войне. Ничего не забыл, ничего не простил. Но сегодня, когда смотрел нашу технику, восхищался.

— У вас что, пропуск был? — удивился Рыбаш.

— Какой пропуск! По телевизору.

— А говорят, по телевизору даже лучше: ничего не пропустишь, сидишь в теплой комнате, ноги не устают…

— Да! — Львовский опять помрачнел и вдруг, без всякого перехода, спросил: — Слушайте, Андрей Захарович, вы не богаты?

— Богат? Чем?

— Деньгами, конечно.

— Рублей тридцать при себе есть. Хватит?

Львовский вздохнул:

— Нет, голубчик, мне много надо. Хорошо бы тысячу, ну, на крайний случай — восемьсот.

Рыбаш смутился: у него никогда не было запасов, а со времени женитьбы он вообще все деньги отдавал Марлене, беспечно предоставляя ей самой выкручиваться из всяческих житейских забот. «Мне ничего не надо, — великодушно объяснил он вначале, — только не забывай, что старикам моим уменьшать доплату к пенсии нельзя. Как давал двести пятьдесят, так и дальше будем давать. Согласна?» — «Конечно, конечно, даже прибавить надо бы!» — поспешно ответила Марлена, и искренне огорчалась, что с прибавкой ничего не выходило: зарплату они оба получали довольно скромную, а стоимость комнаты, хоть и «божеская», как выразилась когда-то Милочка Фельзе, съедала изрядную часть их заработка. Все это Рыбаш изложил Львовскому.

— Понятно. Да я и не рассчитывал, что у вас есть. Откуда? — Львовский словно размышлял вслух. — А у кого из наших могут быть деньги?

Рыбаш выпятил губы, пожал плечами. В самом деле — у кого?.. Он вспомнил Окуня, удивлявшегося, что «такой хороший хирург, как Андрей Захарович, живет и даже вздумал жениться без всякого жирового запасца». У него-то самого наверняка отложены денежки на черный день. Только занимать у этого фрукта не больно приятно. Впрочем, Львовский с Окунем, кажется, ни по какому поводу не сталкивался.

— Егор Иванович? — вопросительно сказал Рыбаш.

— М-да, — промычал Львовский. — Это уж у Мезенцева легче попросить.

Рыбаш обрадованно подтвердил:

— А пожалуй, у Фэфэ есть. И он, по-моему, не жадный.

— Не жадный, — согласился Львовский, — только безразличный.

— Ну, знаете, если так разбираться, у кого занимаешь…

— Ох, тут-то и надо разбираться… — Матвей Анисимович встал, щелкнул своим портсигаром с лошадиной мордой, угостил папиросой Рыбаша, закурил сам и мельком спросил: — Кабинет Мезенцева не заперт? Хочу позвонить по телефону…

Он начал с Лозняковой и Задорожного. Их номер был свободен, но никто на звонок не подходил. Вешая трубку, Львовский вспомнил, что Кира вчера говорила ему, что они все втроем — папа, тетя Юля и она — уедут после парада за город, на дачу к папиным друзьям, и останутся там до третьего числа. «Я сперва не хотела ехать, а теперь очень хочу!» — объясняла она и значительно поглядывала на Матвея Анисимовича.

Так. Значит, Лознякова и Задорожный уехали. Степняк?.. Львовский позвонил Илье Васильевичу. Тот с огорчением ответил, что Надя три дня назад купила ему совершенно ненужный импортный костюм, а себе — какое-то пальто, и они сидят без копейки.

— Илья, а ты не мог бы… ну, аванс мне, что ли, дать? Или вперед за отпуск выплатить?

— Сейчас — никак нельзя, — сказал Степняк. — Понимаешь, только что этот акт ревизоров Госконтроля, и Бондаренко мечтает, как бы меня прищучить. А я с ней драку затеял… Да что у тебя стряслось?

— Беда, — коротко ответил Львовский.

— С Валентиной Кирилловной?

— Нет, другое… Ну ладно, Илья, нельзя так нельзя. Передай привет Надежде Петровне.