Горбовский

– Лёва.

– Мариночка. Я так счастлив.

С закрытыми глазами они прижались головами друг к другу. Марина гладила Льва по лицу, медленно водя пальцами по острой скуле и чуть впалой щеке. Но когда ее ладонь плавно перешла на шею Льва, Марина вспомнила то, о чем давно хотела у него узнать.

– Откуда у тебя это? – она остановила пальцы на выпуклом шраме.

Горбовский вздохнул без тяжести, но с явной безысходностью. Теперь ему придется рассказать. С минуту он молчал, собираясь с мыслями и не глядя на Марину, лишь поглаживая ее талию, затем заговорил:

– С тех пор, как у меня появилась ты, мне не хотелось бы об этом вспоминать уже никогда. Но нужно. Ты имеешь право знать всё. Ведь я весь перед тобой, открыт, как книга. Всё во мне для тебя, – он сделал паузу. Марина гладила его по голове. – На фото, которое висит там, ты видела, я его специально не снял, да и никогда не сниму, на фото молодая семья – я и мои погибшие близкие. Жена и сын – Алена и Кирилл.

Семнадцать лет назад, ты тогда еще была маленькая, и, наверное, жила не здесь, по югу России прокатилась страшная волна гриппа – это был новый, только что мутировавший штамм. Было страшно. Вакцины нет, людям недели хватает, чтобы умереть, ни о какой изоляции и речи не велось. Они заразились. У меня… я был в малом числе тех, у кого обнаружился иммунитет, и я ненавидел себя за это. Я бы все отдал, чтобы устойчивость к вирусу была у них. Я бы умер с чистой совестью, зная, что они останутся жить. Но все вышло наоборот. И я не мог ничем помочь, абсолютно ничем. Не мог совершенно ничего сделать, чтобы спасти их.

В своем бессилии я только наблюдал, как они умирают, время от времени облегчая их последние муки. Я мог без опаски находиться в лазарете, в полном лазарете инфицированных, один такой на триста человек, которому не страшно заражение. Я и сам от происходящего мучился страшно. Алена умерла раньше, она была очень хрупкая девушка, ее организм сдался за 6 дней. Сынок продержался еще немного. Он был совсем маленький, но уже сильный, крепкий малыш. Оба скончались у меня на руках. Перед смертью они говорили, как им больно, а я шептал им, как люблю их, и как никогда, ни за что их не забуду и не предам. Я был так молод тогда, только что завел семью, любимая жена родила мне сына, о чем еще было мечтать? Но счастье у меня отняли. Внезапно и бессовестно. Кого в этом винить, я не знал. Поэтому винил одного себя.

В двадцать пять лет я лишился семьи из-за неизвестного вируса гриппа. Я тогда думал: лучше бы я умер вместе с ними, зачем я остался жить, когда их больше нет? Дальнейшая жизнь казалась невозможной, немыслимой. Ненужной. Я не хотел жить. В бога я не верю с тех самых пор. Если бы он существовал, он бы не позволил произойти этому безумию, я убежден в этом. Ну вот. Жить я не хотел, не было ни малейшего желания, но я заставил себя жить, глядя на других людей, которые тоже потеряли близких. Знание того, что я не один такой в своем горе, придавало мне сил.

Это было существование без радости и без эмоций. В то время и закалился мой суровый своевольный нрав, моя озлобленность, жестокость, вспыльчивость, самоуверенность, свирепость… Я не считал, что должен как-то угождать этому миру, этим людям, которые живы, когда в моей жизни случилось такое. Я сам хотел диктовать правила, а не наоборот. Я не хотел подчиняться обстоятельствам, и не планировал больше никогда чувствовать хоть долю той беспомощности, что однажды испытал. Не привязываться к людям, приказал я себе. Быть безжалостным, замкнутым, скрытным, эгоистичным. Заставлять всех уважать и бояться себя. Не прощать ошибок ни себе, ни окружающим. Быть одинаково жестоким к себе и к людям. Не знать уступок, снисходительности, поблажек, никогда никого не хвалить, быть упертым, упрямым, никогда не отступать от своего.

Я поступил на факультет микробиологии по двум причинам. Во-первых, после пережитого ужаса я яснее ясного осознал, как хрупка человеческая жизнь, как легко ее разрушить. Причем причиной тысяч смертей может стать всего лишь вирус гриппа, невидимый, но смертельно опасный враг. Через время, кстати, вакцину изобрели, и весь этот кошмар постепенно прекратился. Но слишком много людей тогда погибло, дело приобрело всемирную огласку. Я, одинокий, битый жизнью человек, решил посвятить себя вирусологии. Я загорелся желанием спасать человеческие жизни, противостоять фактору, который может их неожиданно загубить. Однажды моих близких не спасли, и я хотел стать тем, кто будет спасать чужих родных в будущем, когда случится подобное. Это трудно объяснить.

Во-вторых, мне надо было чем-то заполнить свой новый образ существования, и факультет микробиологии прекрасно с этим справлялся, думаю, ты меня понимаешь. Свободного времени совсем не оставалось. Там же я познакомился с Гордеевым и Гаевым. Им было по восемнадцать, кажется. Поступил я без проблем, желание было слишком сильное, с тех пор я всегда добивался своей цели. Достаточно отбросить всё человеческое, чтобы приобрести эту способность. Кстати говоря, до этого я получил образование архитектора, но, естественно, эта профессия опустилась в моих глазах до самого бесполезного уровня. Чем может помочь архитектор, когда речь идет о жизни и смерти?

Славе и Саше я открылся, больше никто не знал о моей судьбе. С тех пор так все и было. Вместе выучились, вместе стали работать. И только они знали, почему я такой, каким был. Я прекрасно знал, как ко мне относились окружающие. Мало кто стерпит подобного хама, это ясно, я бы и сам на их месте недоумевал, как таких земля носит. Но все дело в том, что меня совершенно не заботило их мнение. Мне было настолько на всех плевать… Я просто шел к своей цели. Я отдавался делу на 100%, я не знал усталости и пощады к себе. Я должен был стать вирусологом во что бы то ни стало. Мне было необходимо заполнять свою жизнь этим делом, лишь бы не вспоминать о былом.

Но сколько бы я ни старался, а обмануть память у меня все же не вышло. Через три года после того, как Алены и Кирилла не стало, я чуть было не сдался. Три года мне удавалось настолько изматывать себя, чтобы как можно реже вспоминать об их смерти. Но собственные усилия вдруг показались мне такими жалкими… Я был как щенок, которого выбросили посреди моря, а он надеется доплыть до берега и выжить. Как же мне стало жаль себя и свою никчемную, бессмысленную жизнь. Такая волна накатила… даже не знаю, чего. Но это было страшно. И это было нереально пережить в здравом уме. Я понял, что три года обманывал себя. Я не сумею их забыть, не смогу научиться жить, никогда уже не буду счастлив. Я так измучился, я… отчаялся.

Горбовский умолк, покачал головой, сконцентрировав взгляд где-то на стене и глядя в свое прошлое невидящими глазами. Он не заметил, что Марина плачет, стараясь, чтобы он не увидел ее слез.

– Я решил покончить с собой, – произнес он так, словно решил сделать это прямо сейчас, а не много лет назад, и Марина испугалась решительности в его голосе, но Горбовский продолжил. – Планировал выстрелить себе прямо в висок, и дело с концом. Не эстетично, зато надежно. Приобрел пистолет. Не стану подробно рассказывать тебе, как я провел тот день, какие мысли блуждали в моей голове… Я думал, что свихнулся окончательно. Приходилось вести себя, как обычно, чтобы не вызвать ни у кого подозрений в своих намерениях.

Вечером, на съемной квартире, я не стал терять времени. Решимость моя в течение дня никуда не делась, только утвердилась окончательно. Я сел за стол, держа пистолет в руках, и понял, что три года мечтал об этом мгновении. И я не стал тянуть, сразу же взвел курок. Не помню, почему, и сколько бы себя ни спрашивал, не могу понять, отчего я направил пистолет не к виску, а под подбородок. Тогда мне казалось, какая разница – все равно в голову. Но это спасло мне жизнь. Не прошло и двух секунд, как я спустил курок. Но за миг до этого моя рука дёрнулась, будто ее кто-то толкнул. Пуля прошла почти по касательной с шеей и опалила ее сгорающими газами выстрела. Не знаю, отчего так случилось, но точно не от страха. Бывает, перед тем, как уснуть, вздрогнет рука или нога – мышцы сокращаются. Вот, это было нечто подобное. Я отшвырнул пистолет от себя и обеими руками схватился за шею. Естественно, после этого мне было не до суицида – пришлось оказывать себе первую помощь. Всю ночь я думал, почему мне не позволили покончить с собой. Уверен, мне просто не позволили этого сделать. И я даже не хочу думать, кто именно. Я понял: умереть мне не дадут, и больше не предпринимал попыток суицида. Хотя хотелось часто.