Не могу без тебя

Сознательно ли он кидал её из огня в ледяную воду или боролся с собой, предоставляя её себе самой, неизвестно.

Год до следующей практики показался Марье бесконечным.

Не желая признаваться себе, она ждала Андрея. Выходила из клиники, исподтишка смотрела по сторонам — может, пришёл? Высматривала Дуньку, разочарованно отворачивалась от чужих собак. Кидалась к каждому телефонному звонку, будто ей семнадцать лет. Ночью топала босиком к окну, вглядывалась в тени от деревьев. Андрей исчез, как не было его. Зачем она брякнула глупую фразу — «каждый сам по себе»?!

Спасалась только Ванькой. Подойдёт к спящему. Сопит Ванька, выпятил губы, раскинулся свободно. Успокоится помаленьку.

Однажды, в двенадцатом часу, раздался звонок в дверь. Она уже задремала. Андрей?! Прямо в ночной рубашке, не накинув халата, выскочила в коридор, непослушными руками боролась с замком — скорее под Андреев взгляд: вспыхнуть, зарядиться энергией, из врача и матери превратиться в девчонку!

Наконец дверь — настежь!

В распахнутом пальто, без шапки, с опущенными плечами — Альберт. Жадно смотрит, будто и не расстались они пару часов назад. От босых ног по телу вверх пополз холод, облепил мурашками.

— Не могу без тебя. Готов развестись. Усыновлю Ваню. Ты бежишь по коридору, нахожу уловку выйти! Слышу твой голос, перестаю что-либо понимать.

Марья сдёрнула с вешалки пальто, сунула ноги в сапоги. Не пригласила Альберта, он зашёл в квартиру без приглашения, закрыл дверь, робко, как мальчик, неловким движением притянул её к себе. Не нужные запахи, не нужные руки, не нужные слова. Она упёрлась ему в грудь ладонями. Сказала тихо:

— Ты опоздал, Алюш. — Она была уже за тридевять земель от него, прижалась спиной к двери, за которой — Ваня!

— Ты полюбила кого-нибудь? — спросил Альберт.

Как же она не замечала, какой он жалкий, опущенный?! На тёмном ворсе пальто — перхоть.

Никак не могла согреться, куталась в пальто, а мурашки бегали по ней, как насекомые.

— Не полюбила. Тебя разлюбила. Если тебе так будет легче, уйду из клиники?! Если мешаю…

— Ты с ума сошла! Не смей думать об этом. Я вижу… ты такая потерянная последнее время.

Может, тебе одиноко, как мне без тебя. Откуда это берётся? Ты входишь, у меня начинается тахикардия. Тогда, когда ты была со мной, по-другому…

Слёзы жгут щёки. Почему всё приходит поздно? Чем помочь Альберту? Всеми силами души она пытается отыскать в себе хоть каплю былого волнения. Откуда пришло то, что было тогда? Куда исчезло? Почему не оставило следов? Но Альберт — друг, самый близкий после Бориса Глебыча и Алёнки. Ему можно отдать жизнь. Но ему её жизнь без любви, без волнения не нужна.

— Я пойду, — сказал он.

Она не остановила его.

Андрей явился через год — снова на практику. И пиджак и брюки болтались на нём как на скелете, лицо осунулось, будто он снова перенёс сложную операцию. Ни геройства, ни энтузиазма, ни возбуждения. Ей сказал резко:

— Я не сдался. Начинаю бой сначала.

В этот раз Альберт прикрепил его к Елене Петровне.

Прямо на глазах Андрей наливался здоровьем, силой и дерзостью. В любую минуту мог подойти к Марье, сказать неожиданно, при всех: «Вы сегодня красивая!» То ли от его слов, то ли от взгляда являются силы: она спешит к самым трудным больным.

Неизвестно, сколько тянулись бы непонятные их отношения, если бы не грянули события, потрясшие их обоих.

Восемнадцатилетнюю девочку привезли в беспамятстве от болей. Острый приступ холецистита. Несколько дней Марья не отходила от Инны. Приступ сняла. Из тяжёлой Инна превратилась в выздоравливающую. Черноглазая, с пышной шапкой волос, чем-то неуловимо похожая на молодую маму, Инна вызывала в Марье такое же чувство, как Ванька. Инна тоже привязалась к Марье, поджидала в коридоре, увидев, устремлялась к ней и весь день ходила следом. Часто повторяла, что хочет быть врачом. Она быстро шла к выписке. Но что-то настораживало Марью — в глазах Инны была едва уловимая несуразность, казалось, девочка с трудом открывает их. Как-то спросила:

— У тебя не болят глаза?

— Нет, — удивилась Инна. — Но мне неловко открывать их, мешает что-то, голова не болит, а мешает что-то.

Сказать бы Альберту, сделать бы рентген головы, Марья не сказала и не сделала. Выписала. Почему не сказала? Не сделала? А вскоре Инну привезли снова. С дикими головными болями.

— Я хотела в специальную больницу, — сказала мать. — Инночка потребовала только к вам. Снимите боли, прошу вас.

Снимать боли было поздно: у Инны оказалась агрессивная опухоль мозга.

Все средства, которые были в арсенале Альберта, он использовал. По очереди бессонно все они сидели около Инны, вглядывались в её лицо: отпустило, лучше, тает опухоль? Но опухоль пёрла в жизнь, как на дрожжах, завоёвывая всё большую территорию. Мать незыблемым камнем сидела около дочери. Выгнать её домой они не могли, хотя её беспомощный плач делал неуверенной руку со шприцем.

Альберт созвал лучших специалистов Москвы и Ленинграда. Но из великих глоток вырвалось: «поздно». Лишь один решился попробовать. Стали готовить Инну к операции: сделали необходимые анализы, обрили голову. Но глаз вышел из орбиты, и знаменитый хирург в последний момент спасовал, не захотел на свою душу брать ответственность за смерть Инны на операционном столе. А Инна лежала лысая, без своих чудных волос, совсем ребёнок. Почти всё время под морфием, потому что слышать, как она кричит, не мог никто.

Андрей оказался рядом в миг Инниной смерти, взял Марью за руку, увёл из больницы. Это случилось ночью. Шуршал под ногами крохкий ледок, захватывающий землю на ночь, воздух колол лицо, как зимой, но нестерпимо пахло свежестью — нутром распиленного живого дерева, водой из растопленного снега, молодым листом, который ещё не распустился, а уже жил: шла весна. «Странно, — думала Марья, — зимой кажется, вот уже навечно смерть для природы, и вдруг новое рождение, всё начинается сначала. Но не для Инны. Почему же человек не может вынырнуть из болезни и старости в новое рождение?!»

— Вы сделали то, что смогли, — сказал Андрей. Сам факт его присутствия смягчал нестерпимую жалость к Инне. — Вы не виноваты в её смерти! Инна поздно попала к вам!

— Я видела, когда выписывали её, что-то не так, и не забила тревогу, никому не сказала. Инна говорила: глаза трудно открывать.

— Вы не были её врачом. И вы никогда ещё не сталкивались с этой болезнью.

— Я обязана была сказать Елене Петровне.

— А вы думаете, она не знала? Знала, наверняка Инна говорила и ей. Вы заметили, в каком состоянии была она? Она пропустила.

— Нет, ей просто, как и всем, очень жалко Инну.

— Я хорошо знаю Елену Петровну и подобную реакцию вижу впервые. Но я могу вас обеих успокоить: вы не помогли бы Инне. Вот вы ругали меня за мою тягу к редким болезням. В связи с Инной я кинулся к источникам, раскопал кучу панических статей: известна эта опухоль давно, и ни разу ни одно светило не победило её! Ну, допустим, вы ещё тогда открыли бы её и сделали операцию. А она снова выросла бы, она имеет тенденцию вырастать очень быстро почти сразу после операции. С ней пока нельзя справиться. Приводится много разных способов борьбы с ней, и всё равно поражение. Вы только бы измучили Инну. Так ей на роду написано. Неужели вы так наивны, что думаете: опухоль только появилась, когда глаза у Инны открывались с трудом. Да она давным-давно хозяйничала в голове. Глаза не открываются — симптом близости конца. Нет вашей вины!

Андрей был прав. И его аргументы, его голос вроде снимали вину, приглушали боль. Но всё равно Марья обязана была забить тревогу!

Изо дня в день Андрей пытался разрушить чувство её вины.

— Если есть над нами что-то, Бог или другая сила, созидающая души и тела, значит, предопределён конец каждого из нас. Быть может, Инна уже прожила предопределённую ей жизнь раньше, а в нашу забрела случайно?! — Андрей так уверенно нёс всю эту спасительную околесицу, что Марья в какой-то момент поверила: наверное, правда, жили они до своего рождения когда-то, она вот, например, была бездомной собакой.