Страница 94 из 100
Тётя Поля с рождением Ивана уверовала в справедливость жизни и собственное предназначение. Глядя на её умытое любовью лицо, слушая её ласковую воркотню: «Опять доброе не доел!», «Да что же ты мне всю хрусталю побил?», Марья недоумевала: неужели это та самая тётя Поля, которая когда-то бросала ей в суп тараканов и терроризировала её? Каждый шаг своей жизни, каждое слово тётя Поля подарила Ивану да Марье. Закупала продукты и готовила. Марью называла не иначе как «доченька», Ивана — «мой внучок». Обязательно давала Марье на работу «обед»: кусок мяса, котлету, голубцы, что наготовит, наказывала есть, «помня об еде».
Когда же Марья решила двухлетнего Ивана отдать в ясли, чтобы облегчить тёте Поле жизнь, тётя Поля устроила настоящий погром: швырялась кастрюлями и кричала, забыв о том, что может разбудить Ивана:
— На что я дену свою жизню? Зачем уходила на пенсию? При живой бабке удумала отдавать в чужие люди?! Нешто я не нежу ребёнка? И думать не моги. Или съезжай с квартиры, чтобы мои глаза тебя не видели! — кричала, будто Марья была у неё на постое. — Или чтоб ребёнок — со мной!
— Да я вас жалею! Вам тяжело! — вставила Марья слово.
Но тётя Поля разбушевалась ещё больше:
— Я в силах ещё. Себя жалей. Я, можно сказать, всю жизню ждала дитю. Захиреет в чужих людях. Не смей болтать слова!
С трудом успокоила старуху, в глубине души страшно довольная, что не нужно ничего менять и Ваня всегда будет дома. И бегала тётя Поля деятельная, ни на что никогда не жаловалась, словно сбросила с себя смерти близких и бессонные ночи, словно и впрямь собственного ребёнка нашла через столько лет. А в тот день…
Марья уже оделась — идти на работу, вывела Ваню в коридор. Почему-то в квартире было тихо: не падала свободно вода, как падала каждое утро, не постукивали кастрюли, не шаркала по полу щётка. Марья решилась заглянуть в комнату.
— Мама, я боюсь, — сказал почему-то Ваня.
Тётя Поля лежала, будто спала, положив руки под щёку. Только лицо — странное: нос заострился, рот полуоткыт, глаза открыты. Марья навидалась смертей и поняла: тёти Поли больше нет. Увидела Ивана, вошедшего следом, потянула прочь.
— Идём. Видишь, тётя Поля спит, — зашептала. Включила ему сказку про Чиполлино, велела слушать, а потом рассказать ей. Вызвала «скорую», позвонила Альберту — попросила приехать, Борису Глебычу — чтобы забрал Ваньку.
Навидалась смертей, а эта оглушила. Даже осмотреть не смогла закостеневшую тётю Полю, слишком родной оказалась эта маленькая самоотверженная женщина, так намучившая её и дорастившая её сына до трёх лет.
— Разрыв сердца, — определил врач из «скорой помощи». — Нам бы с вами такую смерть!
Тётя Поля, хоть и чувствовала себя хорошо, почему-то заготовила завещание у нотариуса, что сильно удивило Марью. Наверняка Марья не стала бы читать, если бы не бросилась в глаза собственная фамилия. Всё имущество, все сбережения, которых было несколько тысяч рублей, тётя Поля завещала Ивану да Марье. Составлено было и ещё одно, совсем необычное завещание — заявление в Моссовет «самому Главному»: её комнату, в которой она прожила тридцать лет, она просила передать Марье, «так как жизня у неё тяжёлая, имеется сын, без мужа, а ей, Полине Спиридоньевне Клюшиной, она доводится как бы дочерью», — было написано в том заявлении-завещании.
Непонятно, что уж из этого странного «завещания» подействовало на чиновника, в руки которого оно попало, а может, чиновник оказался добрым человеком, так или иначе, тётя Поля, умерев, устроила Марьину жизнь.
Иван много недель искал и ждал тётю Полю, не понимая, куда она делась, ведь спала?! Очень он удивился и тому, почему мама переселилась в тёти Полину комнату.
4
Ещё тётя Поля была жива, Ивану исполнилось полгода, когда Андрей появился у них в больнице, в их отделении.
— Прибыл с товарищами на практику, — заявил Альберту.
— Разве ты поступил в медицинский? — удивился Альберт.
— А что же мне было делать?! — вызывающе спросил Андрей.
— На практику так на практику, — ничего не поняв, пожал плечами Альберт. — У нас всегда нехватка людей. Только делать всё, что нужно: подавать судно, подмывать, кормить. Договорились?
— Договорились, — весело сказал Андрей. На Марью он даже не взглянул, словно она ни при чём в этой истории.
Если на улице она была хозяйкой положения, могла вскочить в первый попавшийся автобус и уехать, то на своей работе, в единственном месте на земле, не могла не говорить с практикантом, которого Альберт прикрепил к ней, не могла сбежать от него, не разрешить смотреть. И Андрей жадно пользовался всеми правами, данными ему Альбертом и общей с Марьей профессией: задавал тысячу медицинских вопросов, приносил книжки, почему-то о редких болезнях, о которых она едва слышала, зачитывал ей целые куски, заставлял высказывать своё мнение.
— Ты научись сначала лечить гастриты с колитами, почки, чего тебя тянет к липомам и тропическим язвам! — поучала она.
— Колиты научусь лечить, это не фокус. Посажу на голод, и всё в порядке. Я, пока лежал тут, кое в чём подразобрался!
Андрей объяснял, почему его тянет к сложным болезням.
Был он всё время возбуждён, энергичен, и Марья заразилась от него возбуждением, любопытством, энергией. Вёл он себя так, точно они давние добрые знакомые, Марье это очень нравилось, она перестала избегать разговоров с глазу на глаз, поверила в его бескорыстный энтузиазм и даже время от времени теперь обедала вместе с ним.
В одну из мирных минут, за фасолевым супом, спросила, как он очутился тут.
Андрей при ней почти не ел, всё сыт да сыт, а в тот день за обе щёки уплетал суп, как попка, повторяя, что любит фасолевый. Он набил полный рот, отвечать не спешил, ей пришлось повторить вопрос.
— Тайна фирмы, — произнёс наконец. А когда прожевал, всё-таки объяснил: — Честно говоря, довольно легко. Явился к самому декану. Обычно все боятся начальства, а я люблю иметь дело сразу с тем, от кого зависит решение. Рассказал ему о больнице в подробностях, уверил, что нужны практиканты, и вот я здесь! — Андрей снова принялся за суп. — Это вы, Марья Матвеевна, заставили меня проявлять чудеса дипломатии!
Значит, не бросил свои глупые мысли?!
Единственный человек — зовёт её не Мария, а Марья, как звала мама. Откуда он может знать это? И она почему-то считает, что её имя не Маша, не Мария, а именно Марья.
И всё-таки она полезла на рожон: ставить точки над «i»!
— Зачем ты пошёл в медицинский? Вы же по складу не врач, — перешла она на «вы», — вы гуманитарий.
— Врач я, именно врач, и в очень короткий срок докажу вам, что говорим мы с вами на одном языке. Я не оставлю вам никакой лазейки, стану великим врачом и буду всю жизнь работать рядом с вами. Вы обречены быть со мной. Только я сделаю вас счастливой вопреки вашему упрямству, — сказал напыщенно и хмуро.
— А как же стихи? — невпопад спросила она.
— Какие стихи? Не помню. Не было никаких стихов.
— Ты любил Тютчева, сам писал стихи, — глупо упорствовала Марья. Помимо её воли слова «Только я сделаю вас счастливой» перевернули всё вверх тормашками: не он мальчик, она — девочка, и именно он выведет её из одиночества. Страх, упрямство гнали её прочь от Андрея, требовали не слушать его, не обжигаться об его взгляд, а что-то, что было в нём определяющим, пригвождало к месту, делало от него зависимой.
— Не помню, — повторил небрежно Андрей. — Ничего не помню, я сейчас — на поле битвы, дерусь с вами за вас. Кто кого?
— Никто никого. Каждый сам по себе, — сказала упрямо.
Он встал, задвинул стул, потянулся, будто только что проснулся, а вовсе не наговорил тут всякого бреда, и, не взглянув на неё, вышел из столовой.
Через два дня практика кончилась, Андрей исчез. Ни звонка, ни письма.