Страница 82 из 100
Конечно, Клепикова не сравнишь с мальчишками, в свою очередь униженными равнодушием к ним Ивана. Конечно, Клепиков — чужое, инородное в её жизни явление, и нечего реагировать на него. Но почему же так нестерпимо больно, почему сами собой согнулись плечи, почему сердце захлестнуло обидой? Ну же, повтори себе Ванины слова: «Я не обращаю внимания на тех, кого не уважаю и не люблю. Они не могут меня унизить…»
Подаёт утку — повторяет. Несёт утку в туалет — повторяет. Моет утку — повторяет. А боль не уходит, а Ванины слова перебиваются словами Клепикова: «Небось, у тебя-то на икру денег не хватит!», «Подай утку!», «Вы должны меня обслуживать!».
— Киса — шикарная девочка. Выйду отсюда, сумею побаловать её, — торжественно вещает Клепиков.
В эту минуту Марья решила поменять фамилию.
Директор издательства спросил: «А вы имеете отношение к Рокотову?»
«Рокотов» — чужая слава. Она возьмёт девичью фамилию матери, не красивую, не звонкую, но естественную, как земля и воздух: Травина. Если суждено этой фамилии стать людям известной, ладно. Не суждено, что делать, в любом случае проживёт она свою жизнь, а не под крылом чужой славы, и никто, ни главврач, ни директор, не задаст ей вопрос, какое отношение она имеет к этой чужой славе. Она сама по себе.
— Я всё-таки требую икры. Я хочу есть.
В эту минуту в палате появилась Елена Петровна со своей детской улыбкой, сказала мягко:
— Вас просит товарищ Альберта Марковича. Я побуду здесь. Не спешите. Заодно поужинайте. Вам девочки оставили.
Глава вторая
1
Собака зарычала, будто кто-то собрался вломиться в её собственный дом. Сквозь разросшийся хмель Марья никого не увидела, хотя тоже почувствовала присутствие человека.
— Ваня! — позвала и положила руку на настороженную собачью морду, чтобы собака невзначай не укусила брата.
Но это был не брат.
Через долгую паузу, в которую человек, видимо, решался, войти или не войти, приоткрылась калитка, и вошёл старик.
Значительная высокая фигура, костюм, видно, очень дорогой, ловко скрывает её недостатки: брюшко и опущенные, как бы сникшие плечи. Марья сильно близорука, но увидела и довольно большие залысины, и седой клок на макушке, и морщины, падающие от носа, скорбными скобами зажимающие рот. Кожа — несвежая, говорит либо об излишествах — в еде ли, любовных играх, в злоупотреблении винно-водочными изделиями, либо о болезнях и бессоннице, либо о тяжком горе.
Марья щурится, изо всех сил пытается рассмотреть получше, потому что в старике есть что-то неуловимо знакомое, родное.
— Маша!
Собака заворчала, готовая укусить.
«Отец?!» Стремительно перешагнула через собаку и очутилась в кольце отцовских рук.
Словно и не было долгих сиротских лет. Только отец может так обогреть, что по телу расходится благословенный покой. От ненависти не осталось и следа. Исчезло напряжение, сковывавшее её столько лет. Ничьей вины ни в чём нет, они двое около мамы. Серый день обернулся солнечным.
Наверное, они, обретшие наконец друг друга, стояли так очень долго, потому что собака нетерпеливо заскулила.
А когда они сели на уже покосившуюся, прогнившую кое-где скамью, легла около них и снова положила голову на Марьины ноги.
— Твоя? — спросил отец.
— Моя, — кивнула Марья.
— Ты всегда хотела собаку. Я часто думал в эти годы, почему мы с мамой после Тюхи так и не купили вам собаку.
— В городе тяжело с собакой, — сказала Марья. — Машины…
— Тяжело, — согласился отец и добавил: — Но ты так хотела!
И опять молчали.
Много лет ждала встречи с отцом.
Качаются верхушки деревьев. Холодный ветер не даёт утвердиться весне, взбивает небо облаками и тучами, не подпускает к земле солнечных лучей.
— Я опередил Ваню, — сказал отец. — Его перехватило телевидение. Делает большую передачу о Швеции. Когда сумеет вырваться, не знает.
Разговор не клеился. Даже очень родные люди, если долго не видятся, не знают, о чём говорить: как собрать в слова день за днём, мысль за мыслью, событие за событием?
— Помнишь, ты взял нас на съёмки в Крым? Снял нам с Ваней комнату на берегу моря у старушки. Старушка кормила нас, обстирывала, сторожила, чтобы мы не убежали без вас купаться.
— Не помню, — удивился отец. — Совсем не помню.
— Конечно, не помнишь, вы же с мамой работали, съёмки — в разных концах побережья! Это мы только и делали, что ждали: без вас нельзя было купаться. Ожидание всегда долгое. Ваня тонул, помнишь? Ты нырнул, подплыл под него и вытащил на себе.
— Не помню, — расстроился отец.
— Ничего, — сказала Марья. Ей стало очень грустно. Мама, наверное, помнит. — Как ты живёшь? — храбро спросила, хотя слушать об отцовских жене и ребёнке совсем не хотелось.
Отец ответил не сразу:
— Хочу посоветоваться. Лидия, оказывается, изменяет мне, живёт со всеми моими друзьями.
— Сразу со всеми?
— Не знаю, может, и сразу. Лжёт. Ворует деньги. Дам двадцать пять, продуктов купит на десятку, остальные кладёт на свою книжку. Когда я заикнулся о разводе, сказала, что разорит, пустит по миру, всё, мол, принадлежит ей. А я был щедр! — Отец долго молчал. Сказал жалобно: — Чувствую себя плохо. Болит желудок, печень, сплю плохо. Совсем расклеился. — Марья ждала, что скажет ещё, а он молчит, сидит кулем рядом. Похож на своего героя из «Страды». Тот тоже жалко улыбался. — Если разойдусь с ней, что ты скажешь? — спросил.
— А я при чём? — не поняла Марья. — Я вас не сводила. И разводить не собираюсь. — Но, лишь сказав это, осознала смысл отцовского вопроса. — У тебя есть женщина, с которой ты хочешь соединиться, или ты решил жить со мной?! — Отец не ответил. Кожа у него нездоровая. Глаза нездоровые. — Я никогда не брошу тебя, папа. — Марья обняла его, тщетно пытаясь скрыть свою жалость к нему. — Вылечу. У меня есть Прекрасные врачи. Буду заботиться о тебе. Помогу во всём. Но… — Марья запнулась, сказала мягко: — Хочу, чтобы ты знал о моей жизни то, что может помешать тебе принять решение: у меня есть ребёнок.
— Ребёнок? — удивился отец. — Откуда ребёнок? Разве ты была замужем?
— Нет.
2
В коридоре, заполняя чуть не весь проход, стоял громадный, не менее двух метров, мужчина.
— Маша?! — подошёл он к ней. — Альберт не велел задерживать вас долго. Я за ключом.
— Пойдёмте в ординаторскую, я предупрежу соседку! — Марья быстро пошла вперёд: неудобно в первый же свой рабочий день отлучаться надолго!
— Не угонишься за вами, рыбка моя! — Гигант перегнал её.
— Почему «рыбка»? Почему «ваша»? И как же «не угонишься», когда вы перегнали меня? — Марья набрала свой номер, махнула на кресло, чтобы гигант сел.
Не успел отзвучать первый гудок, тётя Поля ответила:
— Где ты? Сидю в колидоре, жду тебя. Сделала голубцы. У меня сегодня, можно сказать, день рождения.
— Поздравляю, тётя Поля, милая. Подарок за мной. Я, тётя Поля, на работу устроилась. В больницу. Могу вас полечить, поправить вам печень.
— За бесплатно, что ли? — спросила настороженно тётя Поля.
— Ясное дело, за бесплатно. Положу в своё отделение, буду о вас заботиться, кормить с ложечки.
В трубке захлюпало. Последнее время, по поводу и без повода, тётя Поля принималась плакать. Пили ли чай, рассказывала ли она о своей проклятущей, как называла её, жисти, слёзы лились ливнем. «Я через тебя и твоего брата сделалась плакучая, — жаловалась она. — Стала слабая, похожа на дитё».
— Полно, тётя Поля, — начала, по обыкновению, успокаивать её Марья. — По-соседски, по-родственному, ясное дело, как полагается. Вылечим в лучшем виде. Сто лет ещё проживёте, — говорила бодрым голосом. Думала, хлюпанье прекратится, а оно усилилось. Тогда Марья приступила прямо к делу: — Тут один человек остался без пристанища, ну, без крыши над головой. Прошу, откройте мою комнату, напоите его чаем и постелите на моей тахте. Бельё в шкафу на верхней полке. Я ночью дежурю. Приду утром. На цепочку не закрывайте.