Страница 81 из 100
Ничего поделать с собой она не могла. Клепиков, мерцающий тусклым взглядом, в нетерпеливом ожидании икры сжавший губы в одну полоску, враждебен ей, тщетно пытается она встать на его место. И всё-таки начинает объяснять:
— В больном организме и так мало резервных сил. Если же их направить на то, чтобы переваривать пищу, а не бороться с болезнью, наступит резкое ухудшение.
— Что вы читаете мне лекции? Я сам знаю, что мне надо. Я хочу есть. Почему Киса исполняла мои желания? Она понима-а-ет, как надо обращаться со мной! Я хочу икры, дайте, или я встану сам, и тогда вам будет плохо. Ну?
«Ты не имеешь права травмировать больного! — одёрнула себя Марья, от злости потеряв всякое соображение и все разумные доводы. — Киса кормила. Может, Альберт дал ей устное распоряжение? Киса работает здесь с самого начала». И всё-таки стала звонить в отделение. Но дежурного врача — Елены Петровны не оказалось на месте: она делала операцию.
— Я жду, — властно сказал Клепиков и высунул из-под одеяла ноги.
Сейчас она покорно двинется к холодильнику, откроет его, достанет икру, услужливо поднесёт. Да что же она такая размазня? Её дело: выяснить, как икра очутилась в реанимации. Неожиданно для себя, преодолев неприятный запах и какую-то тёмную силу, исходящие от него, склонилась над ним и погладила по голове.
— Не надо вам есть, — сказала мягко, жалея его. — Вы же так тяжело больны, а мы хотим вас вылечить! Вы легли сюда, потому что поверили в доктора, так слушайтесь его. Голод — это лечение.
Клепиков улыбнулся. Есть улыбки, от которых человек становится красивым, эта обнажила жёлтые, хищные, сильно стёсанные зубы, Клепиков не улыбнулся: ощерился.
— Это я люблю. Давно бы так. Я же говорю, всё можно устроить в наилучшем виде. А теперь тащите жратву. Никогда не слышал, чтобы лечили голодом. Человек родится, чтобы есть, и живёт, пока ест.
Марья засмеялась.
— Вы что? — опешил Клепиков.
Марья поправила ему одеяло, подоткнула под ноги, села около.
— Разве для того, чтобы есть, родится человек? Существует много других удовольствий.
— Конечно, существует, — важно согласился Клепиков. — Выйду отсюда и могу предоставить вам любые, какие пожелаете.
Марья снова засмеялась. Уж очень уморителен был этот «великий живот». Хоть и не видела она ещё тела Клепикова, но по рыхлым толстым щекам, по второму подбородку, расплывающемуся по груди, предположила, что живот — обширный и рыхлый, и весь Клепиков виделся Марье одним сплошным животом.
— А пока моё единственное удовольствие — вкусно поесть!
— Пройдёт кризис, и поедите. Потерпите, прошу вас!
— Нет, сейчас! Я же сказал! Давайте, быстро! Ну?!
Увидев гнев на лице Клепикова, Марья сдалась:
— Ладно, давайте компромисс. Чтобы потушить голод, съешьте яблоко. У меня есть вкусное! — Чувствовала она себя приготовишкой: ну как вести себя в данном случае? Ни инструкций, ни спасительных шпаргалок!
Клепиков буквально впился в яблоко, а Марья подошла к мальчику.
Она не посмотрела, как его зовут, и от этого расстроилась, очень захотелось назвать его по имени, так, чтобы обязательно при сокращении получилась буква «ш».
— Тебя как зовут? — склонилась над ним.
— Андрей, — одними губами ответил он.
Надо же, и Клепиков — Андрей. Странно связаны общей палатой и одинаковыми именами, под одним светом, в потоке одного воздуха, омывающего палату через громадную фрамугу, и такие разные! Одни совпадения! Ещё: мальчик Коля — около газетного киоска на Патриарших прудах и её Колечка, Кирилла Семёнович — редактор и брат Колечки — Кирилл.
От жизни той, что бушевала здесь,
От крови той, что здесь рекой лилась,
Что уцелело, что дошло до нас?
Два-три кургана, видимых поднесь…
Да два-три дуба выросли на них,
Раскинувшись и широко и смело.
Красуются, шумят — и нет им дела,
Чей прах, чью память роют корни их.
Природа знать не знает о былом,
Ей чужды наши призрачные годы,
И перед ней мы смутно сознаём
Себя самих лишь грёзою природы.
Поочередно всех своих детей,
Свершающих свой подвиг бесполезный,
Она равно приветствует своей
Всепоглощающей и миротворной бездной, —
медленно, словно слова — камни, шёпотом, чтобы не услышал с наслаждением жующий яблоко Клепиков, говорит Андрей. Едва оборвались одни строки, зазвучали другие:
О, где же вы, святые острова,
Где не едят надломленного хлеба,
Где только мёд, вино и молоко,
Скрипучий труд не омрачает неба
И колесо вращается легко.
Странный мальчик. Каждое слово — преодоление боли, слабости и страха. За этого мальчика она всё чувствует, будто сама лежит под капельницей. Откуда в нём силы?
— Вы велели бороться. Со всеми своими бедами я борюсь стихами. Мой любимый — Тютчев. А ещё — Мандельштам. Когда ушёл отец, маму я утешал стихами.
— Помогало? — спросила Марья. Андрей прикрыл глаза. — Андрюша, вам пора спать, — позабыв о том, что Клепиков тоже Андрей, включила любимую букву «ш» в его имя и почему-то перешла на «вы». — Утром вам станет легче, обещаю. Вы скоро выздоровеете. Сейчас главное — уснуть.
— Я скоро… — Видимо, Андрей хотел повторить своё — «я скоро умру», но почему-то не повторил, а вместо этого улыбнулся. — Я буду слушаться вас, хорошо? Только вы никуда не уходите от меня. И скажите: «ты»! Пожалуйста.
Точно детство вернулось, уютное, Иван пригрелся на диване, задремал, она хочет пойти на кухню помыть забытую посуду, он останавливает: «Ты только никуда не уходи от меня, я посплю, и вместе помоем».
Иван, Ванюша, Ванечка. Родители звали его «Ванятка».
— Никуда не уйду, Андрюша, спи спокойно. Иглу выну из вены через час, осторожно, ты даже не заметишь, сможешь поворачиваться. Спи! — Провела ладонью по лицу мальчика, как бы желая освободить его от дурных мыслей, предчувствий и страхов.
— Я напишу на вас жалобу! — Сердитый голос Клепикова отогнал её от Андрея. — Бесстыдно ведёте себя. Вы обязаны сидеть возле меня и смотреть за изменениями моего состояния, а не любезничать с мальчишками.
— Вас двое, и я обязана сидеть около каждого из вас поровну. Вы ели. Или вам хочется, чтобы я смотрела вам в рот, когда вы жуёте? — снова не выдержала Марья и снова разозлилась на себя: не смеет она срываться!
— Будьте любезны, дайте мне икры! — приказал он. Тут же захохотал весело и дружелюбно: — Небось, у тебя-то на икру денег не хватит?! Хочешь, угощу? Хотя сначала подай утку!
— Есть! — ответила машинально Марья. Ничего не может поделать: каждой клеткой своей ненавидит Клепикова. Она унижена. Попробуй, позабудь о себе, попробуй, пожертвуй собой, когда ненавидишь, когда унижена. Почему клепиковы получают удовольствие, унижая других?
— Киса развлекала меня. Рассказывала о своих похождениях. Разве у тебя нет похождений? — хихикнул Клепиков.
«Это мы сами позволяем себя унижать, — пришла простая мысль. — Да, мы должны лечить, но лечить, а не прислуживать».
«Я не обращаю внимания на тех, кого не уважаю. Такой не может обидеть меня, унизить». Иван пытался внушить ей, что мальчишки, избившие его, правы, а значит, ничуть не унизили его. Тогда Марья доверчиво поверила ему, несмотря на разукрашенную физиономию: кровоточащую губу, красную юшку из носа, синеву раздутой щеки! А сейчас поняла: Иван честно врал, себя пытался уверить, что не унижен. На самом деле его оскорбили, унизили!