Страница 23 из 100
— Кто чувствовал себя одиноким вдвоём, отец — с мамой?! Кому — начать сначала? Только отцу? — Марья удивлённо уставилась на Ивана. — Как же тогда быть с его разглагольствованиями о принесении себя в жертву, о благородстве, невозможности предательства? Он, а следом за ним и ты, легко скинул со счетов прожитые годы, мамино самоотречение, служение ему. Разве не предательство — бросить пожилую женщину одну на пороге старости? Ты… — Марья преодолела нежность Ваниного взгляда, — ты не тоскуешь о маме. Может, ты не любил маму?
Потом они снова ехали в новой Ивановой машине. Марье было всё равно, куда везёт её Иван, слишком большое напряжение возникло от потревоженных воспоминаний, после очередной ночи в «Скорой помощи», после двух лет отторженности от родных. Прочные каменные дома крепостными стенами возвышались по бокам, оставляя для жизни лишь узкую полоску асфальта, и это было симптоматично: день, целиком запланированный для матери, матери не принадлежал. Силой Марья вырывала у этого дня крупицы времени, в которые могла думать о матери и быть с ней. Сейчас, глядя на этот узкий асфальт, подумала: а ведь и при жизни мама никогда не была в центре. Как в фильмах волею отца отброшенная «за кулисы» главного действия, она и в семье была лишь фоном для высвечивания, выпячивания отца, домработницей для всех — сготовить поесть, обстирать, предоставить развлечения, объяснить непонятное, понять проблемы каждого, приласкать. И день рождения её не праздновался потому, что рядом были дни рождения отца и их, до себя руки не доходили!
— Ты, может быть, и вправе упрекнуть меня в сегодняшней радости, я в самом деле вырвался, вернее, дорвался до жизни. Я, Маша, очень счастлив. Для меня эти годы проскочили как одно мгновение, мне было некогда ни оглянуться, ни задуматься о чём-то, кроме того, что лично касалось меня. Но мать ты не трогай. У меня с матерью свои отношения. Мать любила меня больше всех в жизни. Рассказывала мне то, чего никому не рассказывала. Ещё задолго до развода она пожаловалась мне, что отец не любит её, что надо бы освободить его от себя, а она не в силах уйти, потому что в нём — весь смысл её жизни. — Иван словно самому себе удивлялся, как он может — об этом. — Мама говорила: отец не умеет любить, у него атрофирована та часть души, которой предназначено любить. И что он легкомысленный. Но она любила его. Я говорил с отцом. — Марья повернулась к Ивану. — Да, я пытался склеить их отношения. Помнишь раздел вещей? Я побежал за ним следом, заставил слушать себя. Сказал, что нельзя маму предавать, бросать одну, это жестоко, просил пожалеть её, не разводиться. Я плакал, Маша, умолял его. Всё выложил, о чём говорила только что ты. Сказал: мама может погибнуть. Я так просил…
— А он?
— Что «он»? — Иван пожал плечами. — Как и следовало ожидать, сказал, чтобы я не совал нос в чужие дела. «Ничего не знаешь, ничего не понимаешь, не обсохло молоко на губах». Что он скажет?
— Так зачем же ты встречаешься с ним? Почему легко простил ему смерть матери? По его словам получается: и смерть матери не наше дело.
Иван рассмеялся.
Это было так неожиданно, что Марья вздрогнула.
— Ну, рассердись на ветер, на снег, на разлив реки. Принимать явления природы, человека нужно такими, какие они есть. — Иван припарковался к тротуару, выключил мотор, повернулся к Марье, обнял её. — Ты совсем растерялась. Ты совсем устала. Мы с тобой давно не говорили. Перестали понимать друг друга. Сестричка моя. Не мучайся там, где мучение ничего не изменит и ничему не поможет. Пойми, наконец, мама не вернётся. Ей всё равно не выжить бы, ушёл бы от неё отец или не ушёл, он замучил бы её своим равнодушием, она уже давно находилась на пределе, больше жить униженной не могла. Мы с тобой были хорошими детьми: не дерзили ей, не обижали, дарили к праздникам подарки, рассказывали о наших делах, звонили, когда задерживались в гостях, чтобы она не волновалась. Разве не так? Но мы с тобой не могли подарить ей любовь отца. Если бы соображали тогда хоть что-нибудь, может быть, и сумели бы удержать отца от его неравного брака, хотя, останься он с мамой, его измены продолжались бы до конца жизни, и мама страдала бы. Даже не знаю: хорошо бы мы сделали?! А с другой стороны, если бы мы понимали тогда, что к чему, может быть, смогли бы переключить маму на что-нибудь другое. А может быть, и не смогли бы, кто знает. Но сейчас есть то, что есть, и надо жить. Ты должна устроить свою жизнь, понимаешь? Устроить счастливо, спокойно. Наверняка за тобой ухаживают. Ты должна выбрать человека, достойного тебя, подходящего тебе. На страданиях, на сожалениях, на муках совести, на одиночестве жизни не построишь. Загубишь себя, и всё. Живым нужно жить. А отца судить не нужно. Каждый живёт как умеет, как ему предначертано природой и судьбой. Уверяю тебя, отец совсем неплохой человек и не виноват в том, что не умеет любить. Он по-своему тоже мучается, у него тоже есть свои трудности и свои серьёзные проблемы. Мне его временами жалко. Ну же, очнись, прошу тебя.
Родной, мягкий голос прежнего Ивана больше слов действовал на Марью: Марья словно выбиралась из глубокой болезни, явились силы.
«Надо жить», — эхом повторила она про себя слова Ивана.
Они снова поехали. Но теперь ехали недолго.
— Я приглашаю тебя отобедать в моём доме, — торжественно сказал Иван.
Глава четвёртая
1
Квартира была превосходная. С большим холлом, в котором стояли два кресла, телевизор, проигрыватель и стеллажи, пока ещё полупустые. С большой кухней, в которой могло бы уютно расположиться с десяток людей. Комната — светлая. Окно и балконная дверь занимают стену целиком. Ниша — для тахты. О такой квартире можно мечтать всю жизнь!
Но Марья не завистлива. Это у неё с детства. Увидит у кого-нибудь то, чего ей очень хочется, и говорит себе: «Вот и хорошо, значит, сбываются мечты». Умение воспринять чужую удачу как свою здорово облегчает Марье жизнь. И сейчас, очутившись в квартире брата, Марья не смогла сдержать радости:
— Как красиво, Ваня! Как удобно! Надо же, додумались!
Ей нравится мерцающий таинственным блеском и разными оттенками паркет. Нравится кафель в ванной, голубоватый, с тёмными окаймлениями. Нравится розовый тон кухни. И Марья по-детски, громко восхищается. И мама, и отец, и Колечка любили дарить ей подарки: получали удовольствие от её радости!
Пока она изучала каждый угол и сантиметр квартиры, брат развернул бурную деятельность на кухне. Что-то там уже громко жарилось, кипело, брызгало, стучало и лилось.
— Маша! — позвал наконец Иван. — Ты хванчкару, водку или твиши? Больше у меня ничего нет.
В их доме любили выпить, и они с детства хорошо разбирались в батареях разнообразных бутылок. Но если пили, то только ахашени, хванчкару, и Марью тронуло, что Иван, по-видимому, специально для их встречи купил её любимое вино.
— Конечно, хванчкару.
Стол был заставлен салатами, закусками, овощами и фруктами — у Марьи глаза разбежались, давно она не видела такого стола.
— Вот крабовый салат. А вот салат с орехами и цыплятами.
Радость внезапно умерла. Салаты Иван сам делать не мог! Даже для их встречи! Салаты делала женщина. Марья уже по-другому огляделась. Как же сразу ей не пришло в голову?! Иван с рождения — неряха. Носки — в одну сторону, брюки — в другую. Её обязанностью было ходить за ним и подбирать разбросанное. В этом доме царил образцовый порядок, в каждой мелочи чувствовалась уверенная опытная женская рука. И ремонт в квартире наверняка делала женщина с большим вкусом.
Ничего не сказала Марья Ивану, ни о чём не спросила, послушно села туда, куда он посадил её.
Она хотела есть: в Домжуре, несмотря на вкусную еду, есть не смогла — слишком остро восприняла встречу с Иваном. Сейчас голод первозданный, и Марья положила себе на тарелку и ветчины, и икры, и крабового салата.
Её завтраком в течение этих двух лет был плавленый сырок с хлебом, на обед — картошка с капустой, свёклой, морковью, вечером — что-нибудь молочное. Готовить себе одной не стала бы ни за что, но даже если бы захотела, не хватило бы денег на подобные разносолы.