Страница 21 из 100
И героиня, освящённая страданием, стала Марье близкой — с таким взглядом она не может быть ни безвкусной, ни вульгарной! Это просто маскарад. Для слепца, каким был отец, самоуверенного и самовлюблённого. Для примитивного режиссёра.
Почему — «примитивного»?! Меркурий Слепота настойчиво приглашал маму сниматься в своей картине! Может, потому и приглашал, что разглядел этот живой, выбивающийся из шаблонов взгляд, может быть, он догадался, что мама — большая актриса, насильно загнанная на задний план?! Кто знает…
Давно громыхает директор (отец) — подать, мол, сюда Ляпкина-Тяпкина, который навязал заводу эксперимент, подать, мол, сюда протесты, зама, почему ему, директору, не доложили о них. Давно уже воркует директор (отец) с женой: «Ты ни в чём не виновата, если любишь». Давно уже фильм катится по проторенной, проштампованной дорожке дальше, а Марья, откинувшись на спинку кресла, закрыв глаза, смотрит в мамины глаза. «Бедная моя! Если бы я тогда была взрослой! Если бы я тогда понимала!» Не оставь её Иван на целых два года одну, разве увидела бы она сегодня маму?! Нужно самой сильно перестрадать, чтобы почувствовать, понять чужие страдания.
— Ну, вот и встретились, — сказал Иван. — Ты заметила, как мама смотрела?
Марья не кивнула благодарно брату — он тоже понял! — продолжала в тишине, наступившей после окончания фильма и Ваниных слов, смотреть на маму, не в силах помочь ей. Она ещё не знала, она лишь смутно догадывалась: никакая самая сильная дочерняя любовь не освободила бы маму от боли, нанесённой отцом. Между мужчиной и женщиной нет посредников.
— Хочешь ещё фильм? Я на всякий случай попросил вынуть из архива.
Марья встала:
— Нет, что ты! Нет! Пойдём отсюда!
— Погоди!
3
Марья взглянула на брата. Во внезапно вспыхнувшем свете Иван казался смущённым.
— Что с тобой? Случилось что-нибудь?
Иван виновато смотрел на неё.
— Понимаешь, я говорил «не надо!», но ты знаешь…
Марья все ещё не понимала, о чём он, почему так растерян — даже вспотел от напряжения.
— Что случилось?
— Ты знаешь характер. Сказал «хочу»! В общем, сейчас сюда придёт отец. Просил подождать. Он мечтает вместе пообедать. Просил уговорить тебя… объяснить, что жизнь проходит, одна ведь жизнь, и ты должна понять, он же не виноват, что полюбил.
Оглушённая в первое мгновение, Марья, словно её подтолкнули, кинулась к выходу. Встретиться сейчас с отцом означает окончательно предать мать. Не заметив ступеньку, Марья чуть не упала, но удержала равновесие и стремительно, позабыв о сумке, оставшейся в кресле, об Иване, о себе самой, видя перед собой лишь материнские страдающие глаза, миновала дверь и понеслась по коридору. Мимо лифта — к лестнице, и — вниз, через несколько ступенек, ухватившись за перила. «Нет! Нельзя! Нельзя!» — стучало в голове.
— Фу-ты… — Иван догнал её, властно взял под руку, остановил. — Я совсем забыл, ты держала первое место по бегу на короткие дистанции.
А ты забыла, что я профессиональный футболист. Отдышись, сумасшедшая. Возьми свою сумку. Отец не догонит нас. Ему и в голову не придёт, что ты проводишь со мной соревнования по бегу.
Марья хочет продохнуть воздух, и не получается: воздух хлюпает в глотке.
Если бы мама попросила: «Матвей, дай мне сыграть настоящую роль?!» — Марья знает, что ответил бы отец: «В одной берлоге может жить только один медведь!» К месту и не к месту отец любит повторять эту фразу. Такого разговора быть не могло. Мама — человек гордый, не стала бы ничего просить для себя, а отцу и в голову никогда не пришло бы дать ей большую роль. Почему же мамин голос звучит, точно разговор был?
— Это твой отец, между прочим, Маша. Ни бабушек с дедушками нет у нас с тобой, ни тёток с дядьками, один отец. Я понимаю, ты его винишь в смерти мамы. Что же ему было делать, если он разлюбил? Ясное дело, мама чувствовала и была несчастна. Чем дальше, тем больше. Мама не выдержала бы всё равно. Жить без любви отца она не умела. Всё равно погибла бы. Может, ты не знаешь, она даже пила — с Колечкой…
— Замолчи!
— Молчу, если хочешь. Только это не изменит ни того, что было, ни того, что есть. Отец меньше виноват, чем кажется. Я прошу, для меня помирись с ним. Тебе станет легче жить. Я же знаю, ты тоскуешь о нём! Да и живёшь трудно. Твоя стипендия — не деньги. Какая может быть гордость с близким, любящим тебя человеком, почему ты не можешь принять от него помощь?
Марья медленно пошла по ступенькам вниз. Она не сказала Ивану, что ещё кое-что получает в «скорой».
Несколько дней назад был случай. Приехали по вызову. Оказалось, от страха перепутали — вызвали взрослую «скорую». А болен ребёнок. Приступ — аллергическая реакция. Видно, был сильный зуд, кожа изодрана. Глаз нет — ватные подушки вместо щёк и лба, и из крошечных щёлочек текут по этим подушкам слёзы и кровь. Плакать мальчик уже не мог, сипел и хрипел. Немолодая, недобрая женщина-врач, привыкшая безапелляционным тоном раздавать приказания, неуверенно сказала: «Маша, свяжитесь с детской „скорой“, какая доза супрастина нужна? Или ввести преднизолон? А я пока посмотрю, нет ли отёка гортани». Каким-то непонятным образом мальчик увидел белый халат, с неожиданной силой вырвался из хрупких рук матери, соскользнул на пол, побежал в дальний угол комнаты и спрятался за стул. Кричать он тоже не мог — срывисто и беспомощно хрипел. Впервые Марья видела самодовольную врачиху растерянной. И у неё при виде опухшего, хрипящего мальчика не слушались руки: никак не набирался номер детской «скорой» и потом долго не могла достать шприц, ампулу с супрастином, спирт. Волосы у мальчика, золотые, вьющиеся, опушили ватное лицо, тонкие пальчики вцепились в спинку стула. Волосы, пальчики — то живое, что осталось от мальчика, здоровое, не охваченное болезнью. Смутно слышала Марья голос врачихи: «Ребёнка надо госпитализировать. Возможен летальный исход». Что она такое говорит?! Разве можно всё называть своими словами? — думала, до рези в глазах вглядываясь в лицо ребёнка, а видела лишь золотые волосы, падающие на плечи.
В тот день Марья поняла: вовсе не так празднично это, как казалось, предназначенное ей свыше и величественное шествие врача по операционным и коридорам больниц между шеренгами вылеченных больных, это тяжкий быт! Не каждому по плечу. И никогда не знаешь: вылечишь ты больного или нет?! Прежде всего быть врачом — это отвечать за чужую жизнь.
Что главное, что не главное? Жизнь — смерть. Двухлетний мальчик чуть не погиб. Мама погибла. А отец расписался со своей девочкой через две недели после похорон и поехал с молодой женой в свадебное путешествие, как он сам выразился в письме: «зализывать раны».
Сейчас, спускаясь рядом с Иваном по знакомым с детства ступеням, Марья нарочно вызвала в памяти двухлетнего мальчика, за жизнь которого вместе с врачихой она храбро билась в течение нескольких часов. И неприятная врачиха стала в тот час хорошим врачом: в чужой боли растворила свою недоброту и увидела только главное: больного ребёнка! И она, Марья, — врач. Пусть ещё только учится, к тому же не на врача пока, а всего лишь на медсестру, в душе она уже врач, врачом будет обязательно. И это её главное. А отец, поспешивший к новому удовольствию, — не главное, не будет она о нём тосковать.
Зачем Иван вспомнил о самом тяжёлом в их жизни? Мама пила с Колечкой…
Началось всё с Колечкиного фильма о Кирилле. Всего два дня побыл фильм на экране, и его запретили.
Колечка явился к отцу в галстуке, в чистой, кипенно-белой рубашке, подобранный и без лица, вместо лица одни просящие глаза.
— Спасай Кирюху, — сказал отцу. — Иди бейся.
Но отец беспомощно развёл руками:
— Я сам, Коля, не понимаю, что произошло. Я уже пытался. Переругался со всеми на «Мосфильме». Это распоряжение свыше. Я, Коля, не могу помочь.
— Конечно, «свыше», — тихо сказал Колечка. Он ещё надеялся, он ещё владел собой. — Из министерства. Это Меркурий. Я ходил к нему на приём. Принял. Да отвернул рожу. Я понял. Заорал на него. Но великий деятель, режиссёр всея Руси, выставил меня за дверь, как бандита, с применением силы! Это он. Выскочка. Бездарность. Ему не создать такого фильма, вот он и бесится. Позвони ему, прошу тебя, он только тебе пойдёт навстречу. Помоги.