Страница 182 из 198
Я рано ушел наверх со своей сицилианкой, а на другое утро был в Совете, - только к полудню хватился, что его не видно. Его паж сказал, что его не было всю ночь и что он еще не вернулся.
Вообще-то в этом не было ничего особенного, но я пошел спросить у Федры, послушался ли он меня, прежде чем исчез. Она была еще в постели, одна из ее девушек пробежала мимо меня в слезах, со следами побоев на теле... И сама она выглядела дико, словно всю ночь не спала, и всё вокруг дышало ссорой. Она глянула на меня так, будто ненавидела, - но, конечно, никто не мог ей нравиться в ту минуту...
- Откуда мне знать, где твой сын? И какое мне дело?.. Пусть будет где угодно, он был такой странный и грубый вчера!
- Грубый? - говорю. - Это на него не похоже. Что он тебе сказал?
Она продолжала кричать безо всякого смысла. Он бессердечен; врачевание для него только средство удовлетворить его гордость; его научили каким-то дикостям, это уж точно; ей стало не лучше, а хуже, теперь она весь день ни на что не будет годна; пусть он лучше к ней вообще и близко не подходит, но он должен прийти, чтобы хоть извиниться перед ней... И так далее. Я вспомнил про побитую девушку и решил, что она делает из мухи слона, но пообещал, что поговорю с парнем, как только он отыщется. Тут она вскочила, спрашивает, куда он уехал, - при этом я получше рассмотрел ее лицо. Она казалась лихорадочной и похудела, но не постарела от этого, как это бывает у женщин, нет: болезненная, дикая, полностью утратившая свое обычное спокойствие, она напомнила мне ту своевольную девочку в Лабиринте, с влажными волосами, разметанными по подушке, с распухшими от слез глазами... Напомнила впервые со дня нашей свадьбы.
- Он вернется домой, - говорю, - устанет или проголодается и придет. Ты же знаешь, каков он... Когда появится, я его отчитаю. А теперь я пришлю тебе настоящего лекаря, который знает все фокусы своего ремесла, он даст тебе что-нибудь, чтоб ты спала.
Она вдруг схватила мою руку, прижалась к ней, плачет навзрыд... Я не знал, что сказать; просто погладил ее по голове...
- Ох, Тезей, Тезей!.. Зачем ты меня привез сюда?!..
- Только ради твоей чести, - говорю. - Но если тебе там будет легче, то уезжай на Крит.
Она задрожала вся и аж ногтями мне в руку впилась:
- Нет, нет! Не сейчас!.. Я не могу покинуть вас, Тезей, не отсылай меня, иначе я умру!.. - вздохнула и, уже чуть совладав с собой. - Я слишком больна, море меня убьет.
- Ну успокойся, - говорю, - всё будет так, как ты захочешь; поговорим, когда тебе станет полегче.
Мне не хотелось продолжать при женщинах. Я вышел, послал за лекарем... Но мне сказали, что он у принца Акама, которому очень плохо; меня уже искали, чтоб сообщить об этом.
Я пошел к нему - и едва не задохнулся уже в дверях: слуга лекаря кипятил в котле какое-то зелье, и вся комната была полна удушливого пара. Дрова дымили; рабы, стоявшие возле них на коленях в попытках раздуть огонь, разрывались от кашля... Малыш задыхался в своей постели, лекарь лепил ему на грудь какой-то компресс - я их едва разглядел. Заорал, чтоб они убирались вон со всей своей дрянью, пока не задушили его совсем, спросил его, давно ли ему плохо... Со вчерашнего вечера, говорит, а слова - едва выговаривает сквозь удушье.
- Слушай, - говорю, - судя по твоему виду, эти идиоты не много тебе помогли своей вонью. Не знаю, что сегодня со всеми творится... - Дом, казалось, был полон болезнями и унынием, и я от этого почувствовал себя стариком. Снова вспомнились годы амазонки - стремительные, как бег колесницы, когда я знал, зачем я... - Я найду твоего брата, - говорю, - он должен быть где-то близко. Он сможет что-нибудь сделать, лучше этих.
Акам покачал головой и старался что-то сказать, но его опять одолел кашель. Я знал - он не любит, чтобы его видели во время приступов, и поднялся уходить; он ухватил меня за руку, пытаясь задержать, но я подозвал его старую критскую няньку, понимавшую больше всех остальных здесь, и пошел искать Ипполита. Я думал - если болезнь здесь, то лекарь не может быть далеко.
В его покоях был только паж, коренастый парнишка лет пятнадцати. Смотрел в окно... Как только увидел меня, сразу сказал:
- Я знаю, где он сейчас, мой господин: он ушел вниз со Скалы. - Потом увидел мое лицо и добавил: - О нет, государь, всё в порядке, я видел - он там сидит.
- Где? - Я был на грани терпения.
- Сверху не видно, мой господин, надо обойти понизу. Я думал, мне стоит взглянуть; я знаю большинство его любимых мест.
Он не был моим подданным, потому я спросил спокойно:
- Почему ж ты его не привел?
Он изумился:
- О, я никогда не хожу за ним, государь, разве что он мне заранее прикажет.
Я знал, глядя на него, что если я прикажу он мне не подчинится; так иногда знаешь заранее, что собака укусит. Потому просто спросил, что это за место.
- У устья старой пещеры, государь, на западном склоне. Там, где храм Владычицы.
Его построили после Скифской войны в благодарность за победу. Я вспомнил приношения, кровь и цветы и необработанный камень - там, где снова сомкнулись валуны над входом... С тех пор я там ни разу не был, - это была последняя дверь, через которую она прошла при жизни, - но теперь меня так тошнило от всех вокруг, что я пошел сам.
Дорога успела зарасти, стала почти такой же дикой, как была, когда открыли подземелье... А я теперь был не так гибок, как тогда, - пару раз нога соскальзывала, срывался, - но в общем спустился, без особого труда.
Он сидел, опершись спиной о скалу и глядя в море, и - похоже - не двигался уже много часов. И не обернулся, пока я не подошел совсем близко. Я знал, как он подвержен настроению, с первых лет, но такой перемены не видывал никогда: казалось, тоска высосала из него даже молодость, от его цветущего обаяния и следа не осталось... Там сидел хорошо сложенный мужчина; и лицо его можно было бы назвать красивым, если бы в нем была хоть капля радости... Но оно было угрюмо, иссушено заботой, - как лицо крестьянина над издохшим волом. Это я увидел прежде всего: страшную утрату, и незнание как жить дальше.
Он поднялся на ноги и даже не удивился, увидев меня... На его спине остались глубокие красные отпечатки от камня...
- Я думал, ты остался в Афинах присмотреть за братом, - сказал я. - Он едва жив, а я целый день тебя ищу...