Страница 133 из 150
Одна из современных исследовательниц творчества Лавренёва, Н. Великая, на основе анализа повести «Ветер», приходит к выводу, что «реалистические и романтические начала, при всей своей еще не исчезнувшей, стилистически подчеркнутой разграниченности, испытывая силу взаимопритяжения, внутренне сближаются, создавая эпически укрупненную картину жизни и открывая перспективу развития нового целостного художественного метода, метода социалистического реализма» (Великая Н. Формирование художественного сознания в советской прозе 20-х годов. Владивосток, 1975. С. 83).
В монографиях и критических работах о Лавренёве пристальное внимание уделялось своеобразию поэтического языка, особенностям стилистики писателя. Исследователи отмечали у Лавренёва «любовь и понимание слова», «непривычный синтаксис», «сказовую подчеркнутость в расстановке фраз», «почти музыкальную ритмичность» (Пойманова О. О Борисе Лавренёве//Там же. С. 103). Многие объясняли стилевые особенности прозы Лавренёва результатом его прежнего увлечения поэзией (например, О. Пойманова, П. Медведев). Так или иначе, совершенно справедлива мысль Ю. Андреева о том, что, «…возвращаясь к стилистике и поэзии Б. Лавренёва, мы должны до конца понять, что она порождена стремлением отразить именно характер эпохи, ее существенное, а не экзотику, необычайность, искусственность» (Андреев Ю. Революция и литература. С. 200).
В современных исследованиях особое внимание уделяется изучению речи персонажей, роли авторских характеристик героев. Изучается и такая особенность стиля писателя, как «явная» ирония автора, которая особенно ощутима и заметна в рассказах «нэповского» периода.
Впервые — Красная панорама. Л., 1926, № 37; вошло в 1-й том 6-томного собрания сочинений (М., 1963).
Печатается по изд.: Лавренёв Б. Собр. соч. В 6-ти т. М., 1963. Т. 1.
По своей проблематике примыкает к сборнику рассказов «Шалые повести» («Небесный картуз», «Отрок Гавриил», «Таракан», «Конец полковника Девишина», «Воздушная мечта»).
Рассказы 20-х годов зачастую воспринимались как ряд занимательных анекдотов (В. Кардин, П. Медведев). Подобный взгляд представляется не совсем точным. «…Анекдотичная поверхность, которая отличает почти все произведения Лавренёва этого периода, — пишет Е. Старикова, — хотя и подчеркивается, как сознательно выбранный литературный прием, все же является выражением более глубоких вещей. Это — свидетельство и следствие того, что писатель смотрит на мир хотя и с ироническим спокойствием, но без особого доверия к его перспективам» (Старикова Е. Б. Лавренёв//Лавренёв Б. А. Собр. соч. В 6-ти т. М., 1963. Т. 1. С. 20).
В. Бузник полагает, что Б. Лавренёв принадлежит к тем авторам, которые «…открыли в советской новеллистике новый угол зрения на проблему «человек и революция» Писатель утверждал, что новый и старый миры не только враги, антагонисты. Человек массы, поднявшийся на социальную борьбу, стремится не просто к власти и материальным благам. Он остается человеком и нуждается во всем прекрасном, духовном, что накоплено нацией за многие века, но до революции являлось привилегией в основном имущих. Идея непрекращающейся важности, преемственности духовно-нравственных ценностей присутствовала и в «Сорок первом» и в «графе Пузыркине». Невзрачный на вид красноармеец-повар Пузыркин […] напоминал Марютку (героиню рассказа «Сорок первый». — А. П.) как глубиной своего чувства, так и тем, что в странной любви этой выразилась затаенная мечта бедняка об умной, красивой, душевной жизни и для себя и для своих детей» (Русский советский рассказ. С. 223–224).
(Комментарии составил В. П. Семенко.)
В 20-е годы Л. М. Леонов выпускает сборники рассказов: Деревянная королева. Бубновый валет. Валина кукла. Пг., 1923; Рассказы. М.; Л., 1926; Рассказы. М. 1927. 2-е изд. — 1929.
Высоко оценил ранние рассказы Л. Леонова М. Горький: «Прочитал незнакомые мне рассказы «Уход Хама», «Халиль», «Гибель Егорушки» и очень рад еще сказать: талантливый вы художник, берегите себя и не верьте никому, кроме себя, а особенно людям, которые пишут предисловия» (цит. по: Власов Ф. Поэзия жизни. М., 1961 С. 60).
«Для Леонова в этот период не было существенной разницы между народной сказкой и Достоевским, между Лесковым и Блоком. […] И самый сильный «орнаментализм» Леонова, его открытое наслаждение самоцветным словом — происходило от […] стремления утвердить эстетику русского языка ив его исконной народной самобытности, и в его многократном преломлении через все вековые пласты русской поэтической культуры…» (Старикова Е. Леонид Леонов. М., 1972. С. 19),
Критика 20-х годов, откликаясь на появление первых прозаических произведений молодого Леонова, единодушно отмечала его крупный художественный талант: «Большое, свежее и разностороннее дарование» (Ю. Данилин); «одаренность его такова, что он уже сейчас становится в ряды настоящих мастеров художественного слова» (А. Воронский) и т. д.
Однако одновременно указывалось на идейную противоречивость произведений Леонова, неясность его миросозерцания, ограниченность стилизации как главной формы построения рассказов, на тягу к экзотическим темам.
В редакционном предисловии к сборнику Л. Леонова «Рассказы», куда вошли произведения, написанные в 1922 г. (М.; Л., 1926), к примеру, говорилось: «Начальное творчество Леонида Леонова […] с формальной стороны имело уже все те элементы, которые развернутся в «Барсуках» в насыщенную и порою совершенную художественную ткань. Отдельные места в них (рассказах. — В. С), в описательной части, в красках, в цветах, отдельные сцены — нередко превосходят близкие по характеру сцены в романе «Барсуки» или не уступают им в силе изобразительности». В то же время в этой статье отмечалось «внутреннее, органическое различие между начальным творчеством Леонида Леонова и его последней вещью — романом «Барсуки». Неустоявшееся, колеблющееся мировоззрение, полное мистических и психологических переживаний, ярко и ясно живет и в «Петушихинском проломе», и в «Бурыге», и в «Гибели Егорушки», и в «Уходе Хама».
Иной точки зрения придерживался критик А. Воронский, утверждавший в статье «Леонид Леонов», вышедшей еще до появления «Барсуков» в журнале «Красная новь» (1924, кн. 3), а затем ставшей частью обширного очерка о Леонове в книге «Литературные портреты» (т. 1, М., 1928): «Многие считают Леонова мистиком. Это едва ли так. Художественное нутро у Леонова совершенно языческое, земное. В основе творчество Леонова реалистично и питается языческой любовью к жизни. Леонов любит жизнь как она есть, в ее данности» (Красная новь. 1924. Кн. З.С. 303). На наш взгляд, в этой дискуссии о наличии или отсутствии у Леонова того, что ее участники называли «мистицизмом», сказалось нечеткое понимание проблемы самими участниками. Так, противопоставление «мистицизма» и «язычества» А. Воронским по меньшей мере неточно: вполне может быть и языческая мистика.
Ю. Тынянова привлекло в творчестве молодого Леонова вторжение поэтической стихии в прозу, его высокое мастерство: «Есть и другой сказ, высокий, лирический. И он делает ощутительным слово, и он адресован к читателю…» (Тынянов Ю. Литературное сегодня//Русский современник. 1924. Кн. 1. С. 301). Высоко оценивали творчество раннего Леонова В. Переверзев и ряд других критиков.
Звучали и критические отзывы, в том числе явно тенденциозные, сгущавшие краски в оценке теневых сторон дарования молодого Леонова. Н. Смирнов, например, утверждал: «Л. Леонов безусловно талантливый писатель. Однако талантливость его принадлежит к той ее разновидности, которая, не имея под собой почвенной глубины, питается лишь ранее отложенными и, к счастью, неиссякаемыми соками. Творческий рост Леонова будет мучительным и трудным. […] Леонов хочет быть писателем современности, то есть писателем, которому обеспечена творческая действенность, — многое он должен переоценить, перечитать и переплавить» (Смирнов Н. Литература и жизнь. Леонид Леонов//Известия. 1924, 17 августа).