Страница 132 из 150
«Пафос гуманности, глубокого и сознательного уважения к национальной культуре и поэтической отзывчивости на многообразные свойства полнокровной и разносторонней личности, которым проникнуто творчество И. Катаева, — этот пафос сегодняшнему читателю будет даже ближе и доступнее, чем тому, который на грани 20-х и 30-х годов впервые открывал для себя прозу И. Катаева» (Старикова Е. Предисловие//Катаев И. Под чистыми звездами. М., 1969. С. 38).
Впервые — Красная нива, 1928, № 48.
Печатается по изд.: Катаев И. Под чистыми звездами. Повести. Рассказы. Очерки. М., 1969.
Концепция рассказа вызвала решительное неприятие той части критики, которая исходила из представления о том, что классовая борьба в конце 20-х годов должна обостриться. Так, автор статьи в «Литературной энциклопедии» писал: «Изображение классового врага несчастным и жалким в современных условиях обостреннейшей классовой борьбы демобилизует и разоружает массового читателя. […] Героям Катаева не под силу усвоить известный тезис Ленина, что пролетарская нравственность подчинена вполне интересам классовой борьбы пролетариата и что высшим критерием пролетарской этики является только революционная целесообразность. Гуманизм Катаева доминирует над классовой пролетарской моралью» (Литературная энциклопедия. М., 1931. Т. 5. Стлб. 155–156).
В предисловии к сборнику 1957 г. В Гоффеншефер трактовал «Автобус» как рассказ-аллегорию и подчеркивал, что И. Катаев «в своих произведениях не столько давал завершенное решение проблемы, сколько выражал самый процесс размышления, нащупывания путей решения конфликтов, процесс столкновения между желаемым и существующим и споры с самим собой, споры, в которых были свои крайности и метания» (Гоффеншефер В. Сердце писателя//Там же. С. 12).
В ответе В. Гоффеншеферу А. Макаров оценил «Автобус» И. Катаева как «идиллию», за которой стояли «неверные взгляды о путях развития общества: «теории» затухания классовой борьбы, врастания капиталистических элементов в социализм, противоречащие реальному процессу классовой борьбы в стране в те годы» (Макаров А. Разговор по поводу…//Там же. С. 535–536).
Современные исследователи, сочувственно оценивая «тему сострадания и доброты» в творчестве И. Катаева, считают необходимым отметить факт обострения классовой борьбы в конце 20-х годов (Бузник В. Рассказ второй половины 20-х годов// Русский советский рассказ. С 246).
В. Бузник рассматривает рассказ «Автобус» как иносказательное воплощение социально-этических воззрений И. Катаева. Гуманистическая концепция этой романтической аллегории, пишет исследователь, была радужной и простой. Автор говорил «о непреложной святости человеческой жизни», о том, что его охватывает «мгновенная пронзающая жалость», если кто-либо, все равно кто, пусть самый «маленький», незаметный, — оказывается вдруг кем-то обижен, ненароком обманут в ожиданиях, обойден вниманием. В рассказе нарисован символический образ шофера, уверенно ведущего переполненный автобус и испытывающего чувство высокой ответственности. В этом человеке, который «помнит обо всех», писателю виделся сам пролетариат, снисходительно-добрый даже к поверженным, класс-победитель, хозяин, законодатель и творец нового мира» (там же, с. 245). Вместе с тем В. Бузник указывает на расхождение между представлением автора «о жизни по законам доброты и справедливости» и «фактами реальной действительности», расхождение, не заметное «в аллегорическом «Автобусе», где все повествовательное пространство, по существу, было отдано утверждению идеального» (там же).
В. Бузник, как и ее предшественники, по-прежнему рассматривает столкновение «опережающей жизнь прекрасной мечты» с реальной действительностью, характерное для катаевской прозы 20-х годов, с известным недоверием к «мечте».
Впервые — Красная нива, 1929, № 19.
(Комментарии составила А. Ю. Петанова.)
В 20-е годы ленинградским издательством «Прибой» было опубликовано несколько сборников рассказов писателя — «Ветер» (1924, второе издание—1927), «Полынь-трава» (1925), «Шалые повести» (1926).
Критика сразу отметила острую сюжетность, занимательность рассказов Б. Лавренёва. Характерно высказывание одного из популярных критиков 20-х годов Г. Горбачева: «Все вещи Лавренёва сюжетны, во всех них богатство, напряженность, разнообразие действия, все они интересны драматически развертывающейся интригой и в этом — важнейшее формальное достижение Лавренёва» (Горбачев Г. Борис Лавренёв//3везда. 1925. № 5. С. 237). В статье О. Поймановой делается попытка объяснить «кинематографичность Лавренёва», «пристрастие его к анекдоту» (Пойманова О. О Борисе Лавренёве/Печать и революция. 1927. № 9. С. 102).
Не прошло мимо внимания критики и стремление Лавренёва к разрешению общечеловеческих проблем и конфликтов на примере социально-классовых столкновений. «Лавренёв вообще любит тему гражданской войны, — писал Г. Горбачев, — в свете общечеловеческих переживаний, причем последние лишь подчеркивают суровую неизбежность этой борьбы, обусловленной элементарнейшими потребностями угнетенных»(Горбачев Г. Борис Лавренёв//Там же. С. 244). Эта же мысль высказывается и в современном литературоведении. «В его прозе, — отмечает В. Бузник, — лидирующий социально-нравственный конфликт обогащается нравственно-этической проблематикой. А художественные принципы новеллистического повествования не только не мешали, а в руках большого мастера оказывались весьма соответствующими такой цели» (Русский советский рассказ. Л., 1970. С. 221).
В первое послереволюционное десятилетие большое распространение получила точка зрения, согласно которой в творчестве Лавренёва «проявилась борьба романтических и реалистических тенденций. […] Первая особенность сказывается в основной — в построении сюжета, в выборе героев, в сказовой манере. […] Вторая — в деталях повествования, в отдельных картинах, в мотивации поступков героев, в диалоге» (Медведев П. Творчество Бориса Лавренёва (1930)//Медведев П. В лаборатории писателя Л., 1971. С. 377).
Отношение к романтическому началу в прозе Лавренёва было неодинаковым. Одни критики положительно оценивали романтические произведения, видя в них увлеченность эпохой революции, пафосом революционной героики, «проникновение» интересами пролетариата и ненависть к эксплуататорам (О. Пойманова, П. Медведев).
Другие обвиняли писателя в субъективизме, идеализации стихийных начал революции. Критика упрекала Лавренёва в том, что он «ударился в патетические абстракции», «декларативность и эффектный романтизм движения», что ему «не дается правда жизни» (Штейнман Зел. Навстречу жизни. Л., 1934. С. 19, 24, 25). Известный критик А. Селивановский, беспощадно бичуя Лавренёва за «романтизацию низов и поверхностную революционность», «тягу к позе, декламации, отсутствие в его произведениях классов», заявлял, что «…полноценное отображение «романтики революции» мыслимо только путем реалистического творческого метода. Все недостатки романтического метода показа революции вскрываются в творчестве Лавренёва» (Селивановский А. Под двойным воздействием//На литературном посту 1929. № 8. С. 26, 33). В дальнейшем столь же категоричные оценки романтических произведений Лавренёва встретятся, например, в работах И. Эвентова (Эвентов И. Борис Лавренёв. Л., 1951).
Поворот к пересмотру подобных оценок наметился в конце 50-х — начале 60-х годов (в частности, в работах: Ратманова Г. Н. Б. Лавренёв — романтик революции//Вестник ЛГУ. 1958. № 254. Вып. 46; Вишневская И. Борис Лавренёв. М., 1962).
Современное литературоведение при анализе раннего творчества Лавренёва стремится прежде всего «отбросить наслоения тех лет, когда само изображение стихийности расценивалось подчас как восхваление стихийности — и, следовательно […] отклонить упрек в субъективистском искажении действительности» (Андреев Ю. Революция и литература. М., 1987. С. 201). «Б. Лавренёв любовался стихией, — отмечается в одной из последних монографий о писателе, — служившей революции, окрашивающей романтикой ее знамена. Такая, она близка его собственным увлечениям. Но он не заблуждался, не надеялся на ее всесокрушающую мощь» (Кардин В. Борис Лавренёв. М., 1981. С. 56).