Королева

Больная, не глядя на него, ответила:

— Ничего… ты не беспокойся… лучше бы… ты ушёл…

— Как… ушёл?!

— Сходил бы за мамой… Да, да, непременно за мамой…

Акушерка, переодетая в белый халат, вошла твёрдыми шагами, как будто входила в свою комнату.

Худощавое, почти детское личико, с тою банальностью в выражении, которая даже красивые черты лишает привлекательности, казалось ещё меньше и худее от чёрных окружавших его волос.

— Да вы не только молодая, но и бессовестно молодая, — со смехом высказала акушерка своё впечатление. — Ну, здравствуйте… здравствуйте… что у вас тут такое… посмотрим, батенька.

Больная жалко улыбнулась глазами и перевела их как-то вскользь нетерпеливо на мужа, который взглядывал с растерянным вопросом то на жену, то на акушерку.

Он ответил нерешительно на взгляд жены:

— Вот она хочет, чтобы я съездил за её матерью.

— Ну, что же, за матерью, так за матерью. Мы и одни пока что управимся… Вата у вас гигроскопическая есть?

— Нет, ваты нет.

— Вот, кстати, и ваты по пути купите, да и ещё кое-что. Я запишу сейчас, а то вашей голове, я думаю, не до того, чтобы помнить такие штуки. Ну, марш, батенька, скорее, а мы здесь поисповедуемся.

Она выпроводила студента и подошла снова к кровати больной.

Та лежала, полузакрыв глаза, устало мерцающим взглядом скользнув по акушерке, и провела языком по сухим нежным губам; очевидно, приготовляясь говорить.

Но прежде всех расспросов акушерка дунула в свои руки, ещё свежие от воды, и, опустившись на стул подле постели, осторожно стянула до колен одеяло с больной.

Взглянув на её большой живот, она медленно и косо перевела глаза на лицо роженицы, и та ответила ей таким же косым взглядом, после которого тотчас закрыла глаза.

— Т-а-а-к, — протянула акушерка. — Ну, исповедуйтесь.

Роженица молчала.

Теперь, когда она лежала с закрытыми глазами, лицо её было прекрасно и невинно, как у ребёнка. Очевидно, именно взгляд, в котором сказывалась пошлость, ещё не успевшая передаться чертам, отнимал у них драгоценнейшее свойство.

Акушерка приступила к исследованию.

Беременность была вполне нормальная и, как показалось акушерке, не первая.

Она сообщила свои подозрения роженице.

Та продолжала молчать.

— Ну, что тут скрываться передо мною! Впрочем, как хотите… Как чувствуете себя? Схватки были?

— Были… Ах, да!.. Верно, уж скоро?

— Да, по-видимому…

— Я… я скажу вам все… не первая… было два… два…

— Аборта?

— Да… два…

Акушерка, видавшая виды, ахнула.

— Да сколько же вам лет, батенька?

— Восемнадцать.

— Так, так… — Она хотела по привычке рассмеяться, но на мгновение осталась с открытым в изумлении ртом, а затем философски закончила:

— Бывает… Но чего же вы от мужа-то скрывали? Ведь это от него?

— Нет, мы только четыре месяца женаты.

— Могло случиться и до брака… — пояснила акушерка, которой хотелось, чтобы это было именно так. — Значит, от другого?

— Да.

Это уже было любопытно. Она спросила:

— Ну, а те разы?..

— Тоже… от разных…

— Отчего же вы не вышли замуж за… ну, хоть за того, от кого теперь забеременели?

— Он… он умер. Да, он вскоре умер.

— Как же теперь этот? Он, вы знаете… ведь он убеждён, что у вас неблагополучно… всего четыре месяца… может быть, двойни — тройни…

— Ах, он ничего не понимает в этом…

— Так… так… бывает.

Акушерка опять хотела расхохотаться и опять осеклась и только подумала про себя: «Вот феномен!»

— Но ведь теперь-то уж не обманешь его!

— Да… — ответила та с сожалением и закрыла глаза.

И опять ангельское лицо поразило акушерку своей чистотой и невинностью.

Ей стало жаль эту маленькую грешницу, которая, верно, не ведала, что творила.

К тому же лицо её вдруг исказилось болью родовых схваток. Она вся вытянулась, вжала голову в подушку и застонала, скрипя от боли ровными прекрасными зубами.

Акушерка стала успокаивать её.

— Ничего, ничего… потерпите, — она хотела сказать обычное слово: батенька, но вместо этого сказала непривычное ей слово, — деточка, — все будет хорошо.

Схватка отпустила. Лицо роженицы покрылось потом, и глаза сразу как-то запали глубоко в синие крути. Она устало дышала и изредка тихо стонала, и стоны её скорее походили на глубокие вздохи. Акушерка приписала их нравственным страданиям и всеми силами хотела её успокоить:

— Бог даст всё обойдётся… Вы оба молодые. Поплачете вдвоём и всё тут… бывает… Вас тоже ведь нельзя очень-то винить… ребёнок совсем…

— Нет, нет, я виновата… — слабо опровергала та. — Сама виновата. Если бы я раньше его на себе женила, всё было бы хорошо…

— Что вы говорите! Но ведь это был бы обман на всю жизнь… Нет, уж лучше…

— Вы думаете… как те два? — слабо перебила её та. — Да, конечно, и это было бы хорошо… Но я всё надеялась, что удастся, если не женить, то раньше… ну, словом… раньше скрыть… а потом было уже поздно. Я боялась после трёх месяцев…

У ней снова начались схватки. Она стонала, ломала руки и в промежутках, когда её немного отпускало, спрашивала акушерку, не умрёт ли она.

— Нет, нет, всё будет благополучно.

— Всё в порядке и таз отличный… И отлично сделали, что не успели… Ведь это… это нехорошо, батенька. — Она вспомнила разговор про казнь, и теперь ей представилось как-то внутренне-ясно, что сделать выкидыш — это тоже похоже на казнь.

— Я так хочу жить!

Застучали в коридоре. Он вернулся и уже из соседней комнаты крикнул:

— Мама сейчас будет! Ну что? Как?

— Ничего, ничего, — успокаивала его акушерка.

— Вы вот давайте-ка сюда стол, да накройте его простыней и дайте полотенце, что ли…

Она стала энергично командовать им, и он с механическим усердием выполнял все её приказания.

— Может быть, доктора нужно?

— Нет, обойдётся и без доктора.

Она изредка взглядывала на этого наивного парня, который то и дело подходил на цыпочках к постели больной и с страстной нежностью и жалостью спрашивал:

— Ну, что?.. Как?..

Предупредить его или делать своё дело… не мешаться в эту тяжёлую историю?

Не успела она ещё решить этого вопроса, как начались роды. Он схватился за голову и бросился к жене.

— Вот что батенька, вы уходите-ка отсюда пока что… и без вас справимся… — обратилась к нему акушерка и почти вытолкала его из комнаты.

Оставшись один, он покорно остановился у двери, стиснув голову обеими руками. С глазами, которые были широко открыты, как будто также хотели слышать малейший вздох оттуда, напряжённо прислушивался. Когда стоны возобновлялись, он бросался от двери в кухню с выражением бесконечной муки в лице, сжимался где-нибудь в углу и боялся дышать. Ему было страшно и тяжело; он считал себя прямым виновником страданий этой маленькой, любимой им женщины, почти ребёнка, и минутами хотел исчезнуть, превратиться в какую-то точку, распасться как прах, чтобы только не слышать её стонов, не знать об её страданиях.

Если бы это случилось не теперь, а своевременно, через пять месяцев, тогда было бы за что и пострадать. А теперь страдать так из-за того, чтобы увидеть безжизненный кусок мяса, это ужасно!..

Он не выдержал и заплакал.

Но вода, закипавшая в чайнике на керосинке, остановила его слёзы. Он поспешно снял чайник и в ту же минуту услышал ясный детский крик, смешавший тягучие раздиравшие душу стоны его жены.

Чайник едва не выпал у него из рук.

Он бросился опять к двери, но, остановился перед ней с страшно бьющимся сердцем, с дрожью во всех членах.

Детский крик повторился.

Он кинулся обратно в кухню и остановился посредине её, потрясённый чудовищной догадкой.

Окаменел в своей неподвижности, которая продолжалась целую вечность, а может быть одно мгновение — не слышал и не заметил, как пришла её мать, толстая, самодовольная женщина с неизменно торчащей в уголке фиолетовых губ папиросой.

Вдруг он опомнился, и ещё не высохшие слёзы на его ресницах и глазах слились с другими слезами, хлынувшими вслед за ними: