Королева

Зато дальше вода была зелёная, как ярь. Лишь кое-где фиолетовыми пятнами выступали сквозь неё камни.

На сыром влажном песке ещё чётко вырисовался след от лежащего тела. Здесь, полчаса тому назад, он стоял сильный и живой, но уже обрёкший себя на смерть. Если бы они тогда встретили его!.. Ну, что ж! Им было бы досадно, что посторонние глаза увидели их счастье. Они хотели быть одни. Спрятанное от других, оно делало их богаче.

Скрылась карета… Скрылись люди… Здесь было пустынно; ни справа, ни слева их почти не было видно за скалами и мшистыми камнями, уходившими в море.

Один из камней далеко от берега выступал чёрным гребнем и его то заливала, то открывала вода.

Острый парус блестел вдалеке, где море было густо-синего цвета.

Чайки лениво носились над водою на распущенных крыльях.

Тихо плескались волны. Из города нежно доносился колокольный звон.

А они боялись взглянуть друг другу в глаза, чтобы из них искрами не посыпалась торжествующая сила жизни и молодости.

— Бедняга! Как мне жаль его! — сдерживая несоответственной печалью голос, в котором звенела совсем другая музыка, как бы про себя сказала она.

— Жаль! — как эхо, повторил он, но голос его был далеко от него. Он стал смотреть на неё пристально, почти хищно, а она чувствовала на себе этот взгляд, но стояла, опустив голову.

— Жаль… жаль… жаль… — повторял он, чужой этим лицемерным звукам, продолжая всё также глядеть на неё.

Какая-то сила подхватила его и толкнула к ней.

Он сбоку запрокинул её голову и впился прямо в губы, и их облитые поцелуем взгляды, счастливые и жадные, близко-близко переливались из глаз в глаза, в то время, как губы не размыкались.

Крикнула чайка.

Она отшатнулась.

— Здесь никого нет, — задыхаясь, прошептал он. — Нас тут увидеть никто не может. Здесь хорошо… Хорошо!

Для этого им достаточно было наклониться, сесть. Тогда их никто не мог заметить из-за камней.

Она, вся дрожа, бессильно и покорно опустилась как раз на то место, где лежал самоубийца.

Теперь она уже не могла глядеть в глаза тому, кого любила! Счастье слишком отягощало веки.

И поцелуи его закрывали ресницы. Они, как солнечные лучи, падали ей на глаза, на губы, на щеки…

Феномен

Звонили, очевидно, не в первый раз. Но сон отделял первый звонок от сознания таинственной границей иного, чуждого мира. Теперь звонок разбил эту границу и коснулся сознания.

Акушерка тревожно открыла глаза.

Звонок продолжался. Он наполнял сумрак настойчивым призывом.

— Гаша! Агафья! Гашка!

Прислуга не отзывалась. Пришлось бежать в одной рубашке в кухню и растолкать её, а сама Марья Симоновна, ёжась от холода, накинула юбку и платок и размышляла, к какой роженице зовут её.

Но среди клиенток не было ни одной на эту ночь. Или неблагополучно, или, значит, к незнакомой.

Так и оказалось.

Она высунула голову в дверь и увидела своего дворника с другим мужиком, также дворником, посланным от родильницы.

— К незнакомым не пойду! — решительно заявила акушерка. — Я всю прошлую ночь не спала, а нынче опять тащиться невесть куда в полночь!

— Помилуйте, какая теперь полночь! Седьмой час утра. Светает… Да и недалеко это… На пять минут ходу, а дело-то такое, что некогда другую разыскивать.

Акушерка с досадой крякнула.

— А кто такая? Молодая? Старая?.. Кто?

— Да так, совсем пигалица. Студентова жена. Всего четыре месяца, как поженились… Бедняки…

— Ну, так… час от часу не легче, — ворчала акушерка, с досадой набрасывая на себя что надо, и к её недовольству прибавилось, как всегда в таких случаях, неприятное чувство неуверенности и беспокойства.

Ещё она вся дрожала от ощущения неестественного холода, охватившего её после сна и ледяного умывания, когда вышла с провожатым на улицу.

В самом деле, уже рассветало. Но и рассвет, казалось, был проникнут тою же томительной холодной дрожью, как и акушерка, точно и его, невыспавшегося как следует, разбудили для неприятной и ответственной обязанности.

Проехал извозчик порожняком; нанимать не стоило — близко. Дворник, чтобы развлечь спутницу, ни с того, ни с сего брякнул:

— А сейчас, мимо нас, опять человека вешать провезли.

— Как вешать? Откуда?

— А из тюрьмы; почти каждую ночь везут… В карете, и верховые по бокам.

Акушерка покачала головой. Она представила себе, как человек вешает, быть может, как раз в эту минуту, другого человека и содрогнулась, не столько за того, кого вешают, сколько за вешающего. Жутко и непонятно. В то время, как она помогает появлению людей на свет, другой — как раз наоборот. Может и в самом деле лучше уже не родиться, чем жить и видеть такие вещи? А ведь когда-то такая же, как она, акушерка, помогала им обоим появиться на свет. Может быть, даже одна и та же акушерка!

Она вздохнула, ещё не разобравшись путём в этих нелепостях жизни, и вошла за дворником в калитку маленького двора, ограниченного со всех сторон сонными стенами, с раскрытыми кое-где, как бы зевающими, пастями дверей и множеством окон, тёмных в большинстве и только мутно и как-то злобно глядевших наружу.

— Сюда, сюда, — вёл за собой дворник акушерку по лестнице.

Стеклянная галерея. Частые двери.

— Здесь.

Он, даже не позвонив, дёрнул ручку двери и впустил акушерку в комнату больной.

Молодой человек в студенческой тужурке с встревоженным лицом бросился к акушерке.

— Ах, наконец-то! Боже мой, она так страдает!

— Ничего… Ничего… посмотрим, батенька!

Батенька сунул руку в один карман, в другой, — мелочи не было, — попался рубль, и он ткнул его в руку выжидательно стоявшему дворнику. Тот ушёл, оставив после себя запах овчины и сырости. Студент хотел помочь акушерке снять кофту. Но она воспротивилась с громким смехом:

— Нет я сама. Не люблю таких нежностей.

Этот смех удивил и почти оскорбил его. Он взглянул на дверь, за которой стонала больная, и торопливо забормотал с укором:

— Я боюсь, что дело серьёзное… Всего четыре месяца, а живот такой большой… Может быть двойни… даже тройни, и вдруг… такое несчастье…

— Посмотрим, посмотрим… Если серьёзное дело, доктора надо позвать, батенька.

— Я и думал доктора, но она и слышать не хочет. Непременно потребовала акушерку — говорит…

— Ладно, ладно, батенька, посмотрим! — на этот раз деловито перебила его акушерка. — Вы вот скажите, где мне у вас тут умыться и переодеться?

Она окинула взглядом маленькую комнату; стол, заваленный бумагами и книгами, над которым совсем нелепо красовались приколотые булавками японские бумажные веера и открытки с картинками, — следы убогого женского вкуса; клеёнчатая кушетка, два стула…

— Сюда… уж простите… умываемся в кухне. Ещё не совсем устроились, — бормотал он, проникаясь доверием к этой крупной женщине с мужским выражением лица, с усиками над губой и громким голосом.

Он провёл её в крошечную кухню, и в то время, как она стала тщательно поливать из крана намыленные руки, старательно продолжал сообщать ей:

— Это случилось так неожиданно, без всякой видимой причины. Она ни вчера, ни раньше ни на что не жаловалась, а нынче вдруг началось… И то с вечера всё скрывала от меня.

— Так, так… посмотрим… — с ободряющей улыбкой говорила она, энергичными мужскими движениями вытирая руки и глядя прямо в широкое совсем юное лицо студента с белокурой бородой, оставлявшей чистым почти весь подбородок.

— Первая беременность? — строгим голосом спросила она его.

Он сразу принял вид экзаменующегося:

— Первая. — Но тут уже у него сорвалось совсем другим тоном:

— Да я же говорю вам, что всего четыре месяца, как мы поженились!

Она рассмеялась.

— Ничего, ничего, вы не обижайтесь… Я ведь это вообще… Ну-с, а теперь — мне нужно переодеться… Уйдите-ка, батенька.

Он прямо из кухни поспешил к больной, чтобы ободрить её:

— Пришла… сейчас будет… ну, что? Как?