Королева

— Кому?

— Христу!

— Ах, вот ты о чем!

— Я вовсе говорю это не потому, что религиозна, — почти оправдывалась она. — А всё же… Верили же в Него люди почти две тысячи лет… И вдруг, такая бесплодная жестокость.

— Ну, полно! Это почти то же самое, что сорвать цветок сломать ветку, поймать рыбу…

— Как можно!

— Ну, да же!

— А, по-моему, убить вот хоть эту чайку, когда она так счастлива, пролить кровь… Нет, это ужасно!

— Ничего нет ужасного! — возразил он с преувеличенной твёрдостью. — И жизнь и смерть в природе одинаково прекрасны. И не всё ли равно чайке, когда умрёт она. Именно в такое-то утро и хорошо умереть. Разве тебе не хочется умереть, когда ты очень счастлива?

— Да, — подумавши ответила она. — Но это не то.

— Надо же быть логичной, — заметил он, резонёрски морща брови, хотя это не шло к нему, и тут же, наклонившись, поднял небольшой конвертик из которого выпала мужская визитная карточка.

С любопытством взглянул на карточку; она была исписана карандашом и едва можно было разобрать:

«Прохожий! Кто бы ты ни был, благослови небо за то, что оно дало тебе глаза, чтобы видеть всё это, и уши, чтобы слышать и…»

Дальше трудно было разобрать. Легче догадаться.

— Чудак! — сказала она. — Посмотри, кто это такой?

— Разве это важно!

Однако он взглянул на оборотную сторону карточки. Краска сошла с букв на конверт от морской влаги. Не стоило тратить время разбирать имя.

— Вот странно! Это так подходит к нашему разговору.

— О, всё, что есть вокруг, — более убедительно, чем эти банальный восклицания. Впрочем, эта карточка заслуживает, чтобы её подарить морю.

Он скомкал картон вместе с конвертом и швырнул в воду.

Плескалось море. Тихо гладил лицо и шевелил волосы ветер… Издали, из города доносился перезвон пасхальных колоколов.

Неожиданный тревожный и резкий звук жадно ворвался в эту музыку и всё перепутал в ней, как кроваво-красная струя, хлынувшая в фонтан.

Это поразило обоих сильнее, чем выстрел.

— Рожок «Скорой помощи»! — первый пробормотал он.

— Да

— Так близко!

— Зачем она может быть здесь?

— Кто-нибудь утонул!

— А может быть…

— Что?

— Эти выстрелы!..

Они торопливо пошли, почти побежали по песку по направлению к тем красным с пушистой золотисто-зеленой травой скалам, из-за которых услышали выстрел.

Выбежав из-за излучины, они увидели по другую сторону скал, образовавших скрытую от них котловину, — бегущих людей. Люди бежали молча, и все они казались одетыми в чёрное.

Вдали у деревянной бревенчатой дамбы, к которой спускалась дорога, стояла пара лошадей и небольшая карета.

У одного из бежавших оттуда блестело что-то вокруг головы, как золотой венчик. Сам он был толстый и дико было его видеть, спешащим на своих коротких ногах.

И влюблённые также бежали навстречу, к тем же выступавшим в море молчаливым скалам, как будто это могло кого-нибудь спасти.

И каждый спешил добежать как можно скорее… Не затем, чтобы спасти, а затем, чтобы в это молодое смеющееся утро увидеть кровь, увидеть чудовищный образ смерти.

Может быть, этого и недоставало всем, чтобы постичь бессмертную красоту и смысл улыбки, которая сияла вокруг и пела, как счастье.

И эти двое прибежали первые.

Но там, в этом углублении, образуемом скалами, тоже было двое.

Один лежал на песке, почти у самых волн, другой… нет, это была женщина — стояла над ним с сосредоточенным, бледным лицом. Впрочем, женщина была совсем простая, должно быть швея, даже работница.

Она возилась около того, что лежал на песке, расстёгивала его платье, ворот его рубашки, белой как пена.

Но видно было, что она ему чужая: в ней не сказывалось ни горя, ни отчаяния. Притом же она была слишком бедно одета сравнительно с ним.

К запаху моря и весенней травы, и земли примешивался тут странный запах палёного. Пиджак его тлел сбоку и там же, на белой рубашке видно было пятнышко крови.

Такое же пятнышко было и на правом виске, к которому спускались пряди светлых молодых волос.

С досадным любопытством, страхом и жалостью глядели они на него, боясь приблизиться, и наряду со всеми этими чувствами, здесь, близ кровавого горя, вырастало и ярче вставало их личное счастье.

Любовь стояла рядом со смертью и от траура смерти ярче сверкала жадность любви.

Не прошло и минуты, как около самоубийцы образовался целый кружок людей, тупо и с ужасом глядевших в открытые, безучастно устремлённые в небо серые глаза.

Вместо бедной женщины теперь перед телом на коленях стоял тот самый толстый человек, который бежал по песку, и венчик, сиявших вокруг его головы, оказался просто околышем его докторской кепи.

В воздухе пахло карболкой, и этот запах как-то болезненно заглушал запахи моря, воздуха и земли.

Клочья белой ваты становились красными, побывав у груди лежащего человека, белой и нежной. Они валялись около камней и качались на воде, возле берега, неприятно и зловеще окрашивая зеленоватую прозрачную влагу.

А он лежал неподвижно. Только белая грудь вздымалась тяжело и редко, и неприятно черно глядели отверстия прямого и красивого носа.

Самоубийца был довольно высок ростом; дико было видеть у него на ногах новые резиновый калоши, блестевшие на солнце.

Равнодушный околоточный надзиратель с заспанным лицом осматривал его карманы, вынимал из них незначительные вещи: мелочь, спички, платок, записную книжку. Наконец попался паспорт.

И все жадно потянулись, чтобы узнать имя самоубийцы. Оно всем было неизвестно. Бедно одетая женщина и мастеровой рассказывали, как они первые увидели его тут, вот в этом самом положении… Только в руке у него был револьвер, из которого он имел силы выстрелить в себя два раза: один раз в висок, другой в грудь.

Тогда мужчина побежал звать на помощь, а женщина осталась при нём.

— Может, выживет?

— Где выжить!

Их показания записал полицейский. Но когда стал записывать их имена и адреса, они испугались.

— Охота была путаться. Я тебе говорила, — сердито заметила женщина своему спутнику.

— А что ж, как собаку оставить тут валяться! — зло отозвался он.

Какой-то студент многословно успокаивал свидетелей, что им нечего бояться и что они исполнили только свой долг.

— А зачем записывают?

— Для порядка.

Тогда оба стали словоохотливее и много рассказывали, как они первые увидели несчастного.

И все слушали и завидовали, что они были первые.

— И ведь в какой день жизни себя затеял решить!

— Круто должно быть пришлось?

— А всё же грех.

— Да, может, он не православный.

— Имя православное.

— Как есть русский.

Его перевязали, бережно взяли за руки и за ноги… Другие поддерживали с боков.

И понесли.

Толпа двинулась за этим печальным шествием, и все старались запечатлеть в своей памяти молодые черты, проникнуть за стеклянную холодность серых глаз, чтобы прочесть тайну его смерти и жизни.

Он был чужой всем им, когда жил и страдал. Чужой всем.

А теперь люди не сводили с него глаз и спрашивали молча и шёпотом друг друга:

— Как он мог?

Если бы страдающий, он шёл рядом с ними, они бы не обратили на него внимания. А может быть, одно слово братского участия могло спасти его от смерти — от самоубийства… да ещё в такой день.

Христос! Назывались ли бы они твоим именем, если бы ты не был распят и не пролил кровь свою на Голгофе за них?

Та кровь была жертвой искупления.

А эта?

Не падёт ли она на тех, кто шёл за его телом, уже охваченным агонией? И на всех, кто сейчас празднует этот великий день и дышит его голубым ароматным дыханием.

Толпа ушла, и остались только двое… Только двое… Он и она.

Они стояли молча около того самого места, где лежал самоубийца, боясь взглянуть друг другу в глаза.

Пахло карболкой и морем. Окровавленные клочья ваты валялись на песке и плавали около берега на воде, окрашивая её зловещим пурпуром.