Королева

— Боже мой! Боже мой! Боже мой! Боже мой!.. — шептал он без конца, чувствуя, как сразу все в его мозгу изменило свой облик, свой смысл, точно вселенная вывернулась на изнанку со всем своим добром и злом, красотою и безобразием.

Теперь он ясно слышал, кроме этого непрерывного детского писка, резкий голос тёщи, сопровождаемый довольным смехом.

— Нет, каков зятёк. А! Четыре месяца! Двойни! Тройни! Как он провёл меня. А! Целых пять месяцев до свадьбы они меня дурачили!.. А ведь такой тихоня. Такой невинностью прикидывался!.. Ну, я посмеюсь над ним!

Во время этой бравурной речи акушерка напрасно останавливала расходившуюся тёщу. Но вот голос той мгновенно осёкся, и вслед за тем что-то тяжело хлопнулось на стул.

— Поняла. Вразумили, — с горечью пробормотал он и почувствовал сразу прилив бесконечной злобы, остановивший и осушивший его слёзы.

Акушерка вбежала, схватила чайник и ушла: один вид его всё объяснил ей.

Он продолжал стоять, не двигаясь с места. Опять время исчезло куда-то, и была только одна мутная пустота, в которой раздражающей насмешкой раздавался этот, непрерывный писк.

Закрыл глаза, чувствуя, что начинает медленно опускаться в эту пустоту, и тут же ощутил, что кто-то взял его за руку.

Не отдёрнул руки. Открыл глаза. Акушерка стояла перед ним в своём белом одеянии; от этой белизны становилось холодно.

— Ну что! — грубовато обратилась она к нему. — Нечего уж, значит, объяснять? Тем лучше. Что же поделаешь… бывает, батенька.

Отчаянное выражение его лица напугало её.

— Ну, не надо… не надо.

И акушерка стала гладить его волосы своей рукой, всё ещё пахнувшей карболкой.

Эта простая ласка тронула его, и злоба опять схлынула, и осталось только одно сознание ужасного несчастья, обманутой любви, такой глубокой и гордой, сознание одиночества, которое всегда страшнее после утраты.

Он, как сквозь сон, слышал её слова, стараясь подавить рыдания, которые бились где-то в груди, как прикованные цепью, и вдруг сорвались с этой цепи и потрясли всего до такой степени, что трудно было стоять на ногах.

Он склонил голову и, рыдая, уткнулся прямо в тёплую пухлую грудь акушерки. Та продолжала гладить его волосы и, сама едва удерживая слёзы, старалась утешить его простыми, плохо связанными словами:

— Ну, полно… не надо, батенька… Что там! То ли ещё бывает на свете. Ну, вы оба ещё молоды, а она так совсем пигалица. Ну, согрешила. Так ведь и Христос велел простить грешницу. А дитя-то чем же виновато? Ничего, перетерпится, перемелется, мука будет.

Но тут горечь, в которой уже было больше отчаяния, чем злобы, закипела в нем снова:

— Ах, нет… нет!.. — переставая рыдать, выкрикнул он. — Ведь мука-то только тогда бывает, когда зёрна бросают… хоть с сором, да зёрна… А если камень под жёрнов бросить, так только жёрнов разобьёшь, или песок получишь, а не муку… Не муку! Я теперь всё увидел… сразу увидел… всё сразу понял… Так обманывать! Так лгать!.. Это чудовищно! Чудовищно!

— Ну, не надо так… не надо!.. Что же ей оставалось делать?.. Ну, согрешила, обманула… ведь она ребёнок совсем. Её обманули, и ей пришлось обманывать. Вы, думаете, ей легко… Её тоже пожалеть надо…

— Да, пожалеть!.. Если бы это исправило её… Но разве что-нибудь может её исправить!.. Я не верю, не верю в это после всего, что мне открылось сейчас! Ах, ах!.. — ужасался он. — Чудовищно! Чудовищно!

— Поверьте, исправит… Ваше прощенье исправит её… Ведь берут же люди на воспитание детей… Ну, вот и вы вроде этого же как будто… Ну, не всё ли равно… возьмёте, и Господь наградит вас за это. Ведь сиротка… Отец умер у него…

— Умер? Это она вам сказала?

— Да, она.

— И опять ложь! Ложь! Я догадался теперь, кто отец! Лжёт она! Он у нас всего неделю тому назад был. Мне тогда показалось, я заметил, но не поверил себе, осудил даже себя за это… А она продолжала с ним… продолжала, когда уже замуж за меня вышла… Гадость! Гадость! — с отвращением произносил он. — Послушайте… Нет, вы только послушайте!.. — с искажённым от страдания, недоумения и отвращения лицом торопился он рассказать ей всё, что с такой мрачной наготой открылось в несколько минут.

Он рассказывал сбивчиво, лихорадочно, но тем мучительнее, как жена обманывала его, и эти черты мешались с откровениями его любви и сообщали им ещё большую остроту.

Он только теперь понял, как надо, её желание принадлежать ему раньше, до брака, а тогда приписывал свои мысли собственной развращённости. Он не мог допустить не только подобной грязи, но даже тени, которая могла бы упасть на неё, — которую он любил, как святую! Он ожидал, когда мало-мальски обеспечит себя и свою будущую жизнь с ней уроками. Он не доедал, чтобы сколотить маленькие средства для покупки этой бедной обстановки…

Наконец настал счастливый день, и она вошла к нему его женой и внесла с собою свет и счастье…

— Свет и счастье!.. — бормотал он почти с ужасом. — И вот, чем оказались этот свет… это счастье!

Потом, вдруг, с остановившимися глазами и помертвевшим лицом он заявил:

— Знаете что… я ухожу… я сейчас уйду отсюда куда глаза глядят… Я не хочу знать её, не хочу её видеть больше… Да, да!.. Я ухожу! Ухожу так, как вот есть! Мне ничего не надо! — и он заметался, ища свою шапку, шинель. Акушерка ухватила его за руку и обрушилась на него с негодованием и гневом:

— Как вам не стыдно! В вас нет жалости! Это бессердечно! Бесчеловечно! Вы страдаете… ну да! Я вижу… понимаю, но так бросить человека в грязь и в человека бросить грязью… Это недостойно вас, да, недостойно, батенька! Прежде всего нужно на себя взглянуть: у самого-то что за плечами! Вы, небось, и счёт потеряли женщинам, которых осквернили до брака без всякой любви, как животное, а тут строгость проявляете. Вы…

И тут она с страстной искренностью обрушилась на него, казня в его лице всех мужчин, в тысячу раз делающих больше грехов, да что — грехов… грех — это последствие увлечения, а мужчины творят преступления потому, что холодно и сознательно делают свои мерзости.

Большая грудь её волновалась, глаза горели и на щеках выступили пятна от волнения.

Студент покорно слушал, склонив голову, а когда она кончила свою грозную речь:

— Ну, что же! Я не так говорю? Не так? Стыдно, верно, батенька.

Он поднял на неё глаза и застенчиво, точно стыдясь своего признания, ответил:

— Всё это так… Было бы так… так бывает… Но ведь я-то полюбил и узнал женщину в первый раз.

И это признание с таким отчаяньем вырвалось у него, что акушерка, ошеломлённая, часто-часто замигала глазами, точно увидела перед собой привидение.

Это был тоже своего рода феномен и, пожалуй, более редкий феномен, чем его жена.

Змеи

I

Громадный английский пароход «Britania», один из тех пароходов, самый вид которых возбуждает томительную жажду скитаний, уже двое суток как вышел из Коломбо в Порт-Саид, а затем — в Европу.

Среди пассажиров преобладали европейцы, но было и несколько китайцев с мутно-жёлтыми лицами и загадочными глазами; вездесущие японцы, два араба, столько же мулатов и один индус — старик, обращавший на себя особенное внимание своей величавой красотой и таким всепроникающим и глубоко-печальным выражением глаз, что в его присутствии не только личное счастье, но и всякая радость, кроме тех радостей, которые даются созерцанием и подвигами, казалась вульгарной и пошлой.

При нём мы безотчётно становились как-то серьёзнее, если не глубже. А между тем тут были люди, видавшие виды; аристократические бродяги и тёмные авантюристы, которые тысячами бросаются в тропические колонии с жадной страстью наживы и приключений, не останавливаясь перед преступлениями, за которые на родине их гибкая шея попала бы под гильотину.

Вероятно, этот старик, одетый в великолепные индийские ткани, был знатен и богат, как никто из его спутников. Правда, он не выказывал ничем своего превосходства, наоборот, был чрезвычайно сдержан и прост, хотя в его отношении ко всём не было того, что в обиходе называется любезностью.