Чертополох

Пировали долго. На рассвете сварили кофе и пили его с медом. Парикмахер перестал кашлять, хлопнул себя потной ладонью по коленке и решил сегодня выйти на работу.

Ардальон Егорович, с сигарой в зубах, развалился на диванчике и, в четвертый раз, рассказывал о своей встрече с Вовочкой Мауриным. И каждый раз он находил все новые штрихи.

— Я, говорит, второй день тебя ищу. Объездил все театры, хотел было и в адресный стол заехать, да решил, что ты — без прописки. Нынче свобода. Звал к себе в отель. Пристал, как банный лист: оставайся, и все тут!.. В соседний номер водил, показывал… Ковры, люстры, ампир всякий… Но я устоял. Врешь, говорю, меня на эти финтифлюшки не возьмешь. Я демократ и живу в семье честного труженика. Родственные узы… Уф! Устал я, как собака, а сна нету. Впечатлительный я… Вот еще стаканчик кофейку, и в город. Необходимо сегодня побывать кое-где, да и Вовке дал слово — завтракать вместе.

— А службу он обещал? — поинтересовалась Семеновна.

Ардальон Егорович пососал сигару, выпустил клуб серого дыма и сладко зевнул.

— Конечно… Хотя теперь еще не время, — мертвый сезон. Но в августе — само-собой… Вовка без меня и контракта не подпишет. Я его знаю… Ты, говорит, мой верный Лепорелло. Куда я, туда и ты.

VIII

Терентий Иванович сидел у открытого окна, пил чай и читал «Петроградский Листок». Сначала известия с фронта, потом городские происшествия.

Читал он сегодня долго, шевеля губами и двигая седыми, косматыми бровями. Потом положил на стол газету и пошел в свою спаленку. Задумчиво поглядел на огонек лампадки, почесал в затылке, на самой границе лысины и, вынув из кармана ключи, отпер ящик комода.

— О-хо-хо! — вздохнул он, вынимая с самого дна ящика, из-под белья, старый, Бог весть когда купленный револьвер системы «Бульдог».

Подошел к окну, поправил на носу очки и внимательно оглядел со всех сторон свое допотопное оружие.

В последний раз револьвер вынимался из комода лет восемь тому назад, когда Офросимов ездил к себе на родину, но и тогда он был без патронов и лежал на дне чемодана рядом с четверкой чая и пузырьком желудочных капель.

Костя тогда, помогая отцу укладываться, смеялся:

— Что с ним толку, если он не заряжен? Вы, папаша, хотя бы патроны взяли.

— Ладно и так. Я не душегуб, неровен час… Больше для острастки.

Осмотрев револьвер Терентий Иванович снес его в столовую и положил на газету. Походил по комнате, налил четвертый стакан чаю и заглянул в кухню:

— Степанида, кликни-ка Антона!

Антон, офросимовский дворник, мужик пожилой, многосемейный и неграмотный, хозяину приходился дальним родственником и звал его «дяденька».

Остановившись на пороге столовой Антон перекрестился на икону и вздохнул.

— Звали?

— Поди сюда, — сказал Терентий Иванович. — Вот, возьми револьверт.

Антон задумчиво посмотрел на оружие и поднял брови.

— Пошто?

— Ужо сходишь в чайную у моста, знаешь? Поспрошай там, нет ли к ему патронов подходящих…

— Хулиганье там, дяденька.

— Знаю. У них и спроси; немного требуется, с десяток, а то и полдюжины, да торгуйся, лишнего не давай, — все равно краденые.

— Слушаю! — сказал Антон, с опаской взял в огромную ладонь револьвер, сунул его за пазуху и ухмыльнулся в бороду.

— Стрелять будете?

— Не я, а ты, если… в случае чего… Понял? По ночам сторожишь…

— Не… Я не умею… У меня свисток есть.

— Дубина! — рассердился Терентий Иванович. — Вон, в газетах пишут. Страх что… за одну позапрошлую ночь в городе четыре убийства со взломом и краж без счету… А ты — свисток! Кому свистать-то? На всю нашу улицу один милицейский и тот из биллиардной не вылезает. Ступай!

Антон помялся, поморгал глазами и вышел.

А Терентий Иванович, оставшись один, снова начал прогулку по комнате. И на душе у него было нехорошо. «Времечко!.. — думал он. — До чего дожили!.. Надо будет завтра в банк съездить. Невелики деньги — семьсот рублей, а все от греха подальше. Может, оно и верней будет — при себе револьверт-то держать? Антон, какой стрелок? Эх! Угнали Костьку… Озорной парень, — а все защитник. А теперь один в дому… Степанида с одного страху помрет. Только и надежды, что не попустит Господь… Угодники святые…»

— Степанида!.. — крикнул он, подойдя к двери. — Оправь лампадки-то, вишь коптят. О-хо-хо! Что ты там делаешь?

— Ужинала, — ответила Степанида, вытирая рукой губы.

— Вот!.. О брюхе, небось, не забыла. А святые иконы в небрежении… Пожди, зарежут тебя грабители!.. Без покаяния.

— Пущай режут, — отмахнулась старуха. — Не одну меня. Весь свет замутился. Глаза бы не глядели…

— Пошла-поехала… Квартирант-то дома?

— Который?

— Чиновник.

— Нет. Одна жена, да и та у ворот сидит… хахаля своего ждет.

— Кого еще? — нахмурился Терентий Иванович. — Мели!

— Ладно! Скубент-то зря ходит? Намедни сама видела, ручки ей лизал… От меня не скроешь. Все знаю. Вон, старик-то, актер из третьего номера, — без подметок ходил, а теперь франтом, на извозчиках по ночам раскатывает, закуски да портвейны кулями таскает… Вот оно и смекни! Настоящие грабители-то, может, рядом живут, соседи…

IX

Шел дождь. На забытый Богом и солнцем огромный город, откуда-то, с берегов Норвегии, надвинулся антициклон. Холодный порывистый ветер гулял по зеленой улочке. Срывал с березы ранних старичков, первые желтые листья и бешено раскачивал розовые гроздья рябины.

Старая мокрая галка, хлопая взъерошенными крыльями, упрямо цеплялась за качающуюся ветку березы и заглядывала в запотевшие мутные стекла.

Лиловато-серый офросимовский домик стал черным от дождя. Наглухо закрыты старенькие рамы с дребезжащими от ветра стеклами. Методически хлопает незапертая калитка, и под кривым крылечком трясется бедный Жук. Свернулся калачиком, уткнулся носом в мокрые лапы и дрожит мелкой дрожью, поглядывая одним глазом на холодную струйку воды, медленно и неумолимо подползающую под крыльцо.

Маруся Курнатович, бледная и о чем-то тоскующая, лежит на малиновом диванчике, кутается в большой вязаный платок и, сквозь ползущие по стеклу дождевые капли, смотрит на мокрую качающуюся галку.

Маруся думает. А думы ее, так же как и песни, всегда невеселые. Думает она о старухе-маме, живущей в далекой Литве, одинокой, больной и упрямой, ни за что на свете не хотящей переехать сюда из своей голодной деревушки. Думает Маруся и о своем единственном брате Владиславе, пропавшем без вести на румынском фронте. Скоро уже два года, как получили от него последнее письмо, вскрытое военной цензурой, в грязном зашмыганном конверте. Коротенькое письмо с попыткой грустной шутки: «жив, здоров. Иван Петров», с просьбой прислать шоколаду и сухариков.

Мама еще ждет. По ночам молится, пишет письма в штаб полка… И без «хозяина» ни за что не решается продать свою убогую «Хиславку». А сердце Маруси уже угадывает правду. И уже сухими печальными глазами глядит она порой на последний портрет Владислава. Моментальная фотография схватила только знакомую улыбку под светлыми, едва заметными усиками, серой дымкой заволокла глаза и ярким, белым пятнышком показала солдатскую кокарду.

Дождь все идет, вторые сутки. И все сумрачнее и холоднее в маленькой квартирке. Дементий Петрович вчера пробовал затопить печку в столовой. Подкладывал сырые «драгоценные» дрова, сидел перед печкой на корточках, сжег все растопки, четыре газеты, раздувал угольки и бросил. Дрова сердито шипели и гасли, дым гнало в комнату, у Маруси покраснели глаза.

Дождь все идет… Маруся крутит на пальце холодный золотой обручик, потом протягивает руку к лежащей рядом на диванчике раскрытой книге, играет страницами, но читать ей не хочется. И думать скучно и сна нет. Лень встать с места, лень расплести косу. А стенные часики с кукушкой показывают уже четвертый час. Скоро придет со службы Дементий, промокший, усталый и голодный. Хмуро улыбнется Марусе, заглянет в глаза и молча покачает большой стриженой головой.