Страница 94 из 146
— Ты уверена, что точно не провалишься?
Снова все остановились.
— Не провалюсь, — спокойно возразила Мария. — Неужели я похожа на дуру или самозванку?
— Нет, конечно, — ответил разволновавшийся продюсер и, обращаясь к Борису, уточнил: — Но мы же все должны понимать, что если будет провал, то я лишь слегка попаду на деньги и пару извинений, а вот для неё — для неё тогда захлопнутся все двери!
— Ну и пусть, — ответила Мария спокойно. — Только ты, если пообещал, сегодняшнюю дверь не захлопывай!
Уже в квартире на Патриарших, где под аккомпанемент Алексея Мария быстро разучила и с изящной лёгкостью исполнила перед Штурманом наиболее сложные и «улётные», с его слов, пассажи из штраусовской «квинтэссенции», тот, наконец, успокоился и умиротворенно попросил принести выпить «граммов пятьдесят». Однако немного поразмыслив после бокала кубинского рома, он вдруг поморщился и заявил, что заезженное «Утомлённое солнце», предваряющее «Большой вальс», — «не катит», и потому первый номер нужно срочно менять. Стрелки часов между тем приближались к половине шестого, и по постоянным трелям мобильного телефона продюсера можно было заключить, что его уже заждались в концертном зале.
Со Штурманом неожиданно согласился и Алексей, сообщивший, что по мнению его как историка довоенной эпохи все три русские текста «Утомлённого солнца» — и тот, где лирическому герою «немного взгрустнулось», и менее известный про «встречу на Юге», и где, наконец, «листья падают с клёна» — надуманны и немного нелепы. Причину этого Алексей объяснил тем, что в Советском Союзе никто не осмелился обратиться напрямую к первоначальному польскому тексту первоисточника — танго To Ostatnia Niedziela, что означает «Последнее воскресенье». В польском же оригинале рассказывалось не просто о погибшей любви, а едва ли не о последних минутах жизни, которая без этой погибшей любви делается невозможной.
Алексей даже вернулся к роялю, подобрал тональность и пропел по-польски:
…Dzisiaj sie rozstaniemy,
Dzisiaj sie rozejdziemy
Na wieczny czas!
[41]
Потом, помолчав, добавил, что ему известно, что в СССР это танго даже намеревались запретить, поскольку в довоенной Польше оно породило настоящую эпидемию самоубийств. Бывало, что оркестр ещё доигрывал концовку, а варшавские студенты и офицеры с пугающей лёгкостью стрелялись сразу же за порогом ресторана или танцхолла.
Затем он тоже налил себе немного рома и, глядя на его обжигающий лучистый янтарь, пояснил:
— Эта вещь появилась безошибочно точно в своё время. В конце двадцатых, когда в Европе веселились, на неё даже бы не обратили внимание. После войны — то же самое, но только по другой причине. А эта песня из второй половины тридцатых, как никакая другая, оказалась созвучной предчувствию войны. Любовь, потерянная навсегда, потерянная абсолютно без каких-либо надежд на возвращение, утрата в едва ли не самый прекрасный день — ведь по-польски niedziela — это наше воскресенье, — одним словом, весь этот бульон эмоций был тем же самым, что и уходящая в небытие довоенная жизнь. Но просто взять и высказаться об этом — тривиально, ведь так чувствовали в ту пору почти все. Поэтому человек, написавший стихотворный текст, совершил гениальный ход — он вернул эту навсегда потерянную любовь лишь на один короткий воскресный вечер. Живая пришла к уже неживому. Оттого слушать оригинал было больно до нестерпимости — даже если на твоём персональном личном фронте всё обстояло великолепно.
Закончив свой комментарий, Алексей залпом допил ром и отставил бокал на крышку рояля.
— Вот это мозги! Потрясающе! — воскликнул продюсер. От волнения он стал поглаживать сверху вниз подбородок, отчего его узкое лицо с умными серыми глазами, казалось, ещё более вытянулось и стало напоминать иконописный лик. — Нам с вами обязательно нужно поговорить! Но теперь и ежу понятно, что старый номер надо снимать. Имеется ли что-то взамен? Думайте скорее, у нас всего десять минут, я должен уезжать!
— Не надо ничего снимать, — неожиданно возразил Алексей. — Просто надо спеть перевод с польского.
— Ну как же это — «не надо»? Не снимать? Зачем же рвать сердца ветеранам? Вдруг кто-то из них действительно перенесёт себя в прошлое и ему станет плохо прямо в зале?
— Никому не станет плохо, поверьте мне. Всё, о чём я только что рассказал — больше никогда возвратится. Если этим людям посчастливилось пережить войну, то, значит, они — живые, разве не так?
— Разумеется, но только что из того?
— А из этого следует то, что гениальная уловка того поэта… его звали, кажется, Луи Фокс, — сегодня не сработает. Живая придёт к живому, у которого в сердце всегда отыщется надежда, и всё будет хорошо.
— Так уж и всё?
— Да. Старики вспомнят свою довоенную молодость и улыбнутся. И даже если эта улыбка окажется грустной, убить она уже никого не сможет.
— Ну и ну, — покачал головой Петрович.
— Думаешь, что так? — бросил Штурман Борису.
— Думаю, что можно попробовать. А русский перевод оригинального текста имеется?
— Надо поискать, — ответил Алексей и удалился в комнату.
Спустя несколько минут он вышел с листом бумаги и протянул его Штурману. Тот быстро пробежал текст глазами и заключил коротко:
— О'кей. Играем «Утомлённое…», то есть — как его? «Последняя неделя», «Последнее воскресенье». Короче, играем оригинальный вариант на два припева. Я уехал. Жду не позднее семи, скажите охране, что идёте ко мне, вас проведут.
* * *
Когда закончили репетировать «Последнюю неделю», Мария поинтересовалась у Алексея, в чём состоит причина его интереса к польской музыке — не жил ли он там перед войной и нет ли у него польских корней. Алексей в ответ покачал головой.
— Это музыка — польская только по месту рождения, а по сути она — наша.
— Как же так?
— Очень просто. Несмотря на политическую трескотню и убийственный национализм, довоенная Польша, равно как и Прибалтика, долгое время оставались продолжением России. Причём если у нас революция весьма многое поломала и изменила, а белая эмиграция, как ни пыжилась, в европейских столицах была обречена ютиться на задворках, то в довоенной Польше наш «серебряный век» не прерывался и оставил после себя много удивительного. Он был лишён страстности нашего красного пожара, но зато пожары человеческих страстей распалять умел по-настоящему. Когда-нибудь историки это оценят.
Как было условленно, ровно в семь часов вся компания собралась у входа в сверкающий огнями концертный комплекс. Правда, их прибытие едва не закончилось конфузом, поскольку все подходы были наглухо перекрыты полицией, и если бы Мария не смогла продемонстрировать суровому майору коробку с белоснежным концертным платьем, доказав тем самым, что она является актрисой, по причине перекрытия улиц следующей с пешим сопровождением, — видимо, концерт пришлось бы слушать на площади по трансляции под накрапывающим дождём.
Выйдя из гримёрки, Мария отправилась на розыски Штурмана. Он разговаривал с какими-то серьёзными людьми в зрительном зале, куда Марию категорически отказался пустить администратор сцены. Пришлось несколько раз громко звать его из-за кулисы.
Когда Штурман подошёл, Мария сунула ему в руку лист бумаги с текстом и огорошила заявлением:
— Объявите, что танго я буду петь в дуэте.
— С кем? — продюсер подскочил от изумления.
— С Алексеем Гурилёвым.
— Кто это?
— Мой друг, который только что рассказывал вам об истории этой песни.
— Да, но ведь он же историк!
— У Алексея замечательный природный баритон. Мы прорепетировали, можете послушать! — и она протянула мобильный телефон, из динамика которого уже звучали вступительные аккорды фортепиано.
— Хорошо, не надо, — Штурман прервал её порыв. — Я видел, что играет этот парень профессионально, так что и петуха дать не должен. Да и фамилия у него вроде музыкальная… Но ты, Маша, ведь меня без ножа режешь! В следующий раз я отвечу тебе, что это всё называется одним словом — шантаж!