Страница 74 из 146
— Его придётся оформлять в том же далёком месте. Но с ним будет проще. Я уговорил Михельсона оформить загранпаспорта в подарок.
— Михельсон не разориться, — со знанием дела подтвердила Мария. — Как скоро он это сделает?
— Обещал, если запустим всё сегодня, успеть до праздников…
Так было решено, не мешкая, приступить к легализации. Правда, срезу же возникла заминка — Петрович решительно возразил против того, чтобы оплачивать аванс довоенными долларами. Поэтому Борису пришлось изрядно помотаться по столице, обменивая небольшими суммами доллары 1934 года на банкноты нового образца или на рубли. На вопросы удивлённых менял Борис неизменно отвечал, что «обнаружил на даче загашник прадеда». Попутно он выяснил, что имеющийся в «диверсионном фонде» довоенные британские фунты теоретически можно обратить в современные деньги через процедуру экспертизы и направления соответствующего требования в Банк Англии. Поэтому было решено, что Мария объявит эти фунты семейным кладом и официально отвезёт их в специализированное банковское учреждение. А вот советские довоенные рубли и рейсхмарки годились только для нумизматов.
Вечером Борис сводил Алексея с Петровичем в крошечное фотоателье, разместившееся в подсобке продовольственного магазинчика, где были сделаны необходимые фотографии, которые затем он отвёз вместе с авансом «куда надо». Паспорта обещали сделать не позднее девятого мая.
Приступив к решению паспортного вопроса, вспомнили и о паспорте Марии, оставшемся у работодалетей-бандюганов. Борис настоял, чтобы сестра написала заявление о пропаже документа и без задержки собрала для получения нового документа все справки.
Завершающую апрельскую неделю и первомайские праздничные дни наши друзья безвылазно провели в квартире Бориса, где к их распоряжению были библиотека, рояль и превосходная еда, которую Борис специально заказывал у какого-то знакомого ресторатора. В первые дни Мария почти не покидала квартиру, в изобилии снабжая своих гостей свежей прессой и обучая компьютерным премудростям. И если у Петровича общение с цифровыми технологиями сразу же не заладилось, то Алексей, напротив, оказался более чем способным учеником. Уже на следующий день он умел свободно пользоваться интернетом и отправлять — пока что, правда, самому себе — электронные письма. Особенно же полюбилось ему рассматривать на экране компьютера детальные космические фотографии земной поверхности, выискивая знакомые холмы и излучины рек.
Алексею не терпелось поскорее вырваться из пусть гостеприимной, но ставящейся с каждым днём всё более тесной и невыносимой от воспоминаний прошлого собственной квартиры и хотя бы мельком пройтись по знакомым московским местам, где, как он был уверен, ещё можно было встретить следы былого. А вот от намерения посетить бывшую родительскую дачу пришлось отказаться, поскольку на её месте теперь находился закрытый санаторий, пруд был засыпан, а на месте старой липовой аллеи космическая фотография показывала теннисный корт.
Встречать когда-то столь любимый праздник Первого мая тихо, буднично и заурядно, без повсеместного трепещущего кумача знамён и проникающих в распахнутые окна задорных звуков песен было непривычно, и Алексей даже посетовал Борису, что его современники становятся скучными и даже не хотят радоваться весне. Борис, поначалу готовый согласиться с этим утверждением, затем неожиданно возразил в том духе, что теперь «эмоциональная кульминация» сместилась на День Победы.
— С некоторых пор девятого мая у нас, — пояснил он, — это вроде светской пасхи, праздник жизни и воскресения. Войну, конечно, теперь никто не знает по-настоящему, фронтовиков практически не осталось и если среди них ещё и найдутся единицы, которые прошли через настоящий ад, то они, скорей всего, давно заменили его в своей памяти каким-нибудь не рвущим душу мифом… Но тем не менее большинство из нас чувствует свой долг перед воевавшими. Люди понимают, что жизнь устроена не вполне справедливо: мы вот живём и наслаждаемся, а те — сгинули, ничего от жизни не вкусив и не узнав. Девятого мая это чувство выходит из подсознания и люди об этом могут если не говорить вслух, то хотя бы задумываться. А так, конечно, ты прав, прежнего духа сегодня нет и в помине. Однако если народ когда-нибудь забудет и про День Победы — то всё, ему конец…
— А почему ты сказал про праздник воскресения? — поинтересовался Алексей, глядя сквозь давно не мытое оконное стекло на крыши домов, освещённых склоняющимся к закату солнцем. — Ведь люди даже прежде не очень-то в христианское «воскресение мертвых» верили, а тут, сегодня — неужели они что-то подобное имеют в виду?
— Ну как же? Вот вы вдвоём уже взяли — и воскресли, — решил отшутиться Борис.
— Может быть… Но ведь нас, похоже, никто тут не ждал и не ждёт. Я просто хочу понять, за что сегодняшние люди, как ты говоришь, любят День Победы. За то, что теперь нет войны и что ни тебя, ни близких твоих не убьют? — вряд ли, слишком много времени прошло. В благодарность я тоже не очень верю. Искренняя благодарность живёт лишь у поколения современников и очевидцев, а затем исчезает без следа. За три века Россия, кажется, с одной лишь Турцией воевала не менее десятка раз, там тоже были страшные жертвы, но разве кто-то их сегодня вспоминает?
— Правильно, никто не вспоминает. А эту войну — вспоминают. Даже я так скажу — целый год почти не помнят, а вот в этот день вспоминают. Самое удивительное — вспоминают сами, без чьей-то подсказки. А знаешь — почему?
— Нет.
— Потому, что в той войне с Германией мы реально должны были погибнуть, сгинуть. Германия должна была победить, истребить всех нас, здесь живущих, а потом, помирившись с Англией и США, править миром. Тысячелетний рейх не был бредом Гитлера, к нему Европа продвигалась на протяжении всех своих веков… На нас обрушилась мощь невиданная, они всё знали и просчитали, осечки не должно было выйти… Ведь под Москвой и Сталинградом, Алексей, наша судьба висела даже не на волоске! И тут случается чудо, это железный каток ломается и Россия, которую уже похоронили, вдруг воскресает! И поэтому теперешние люди, за исключением законченных циников и негодяев, нутром чувствует, что своей нынешней жизнью они обязаны исключительно этому чуду, этому невиданному в человеческой истории жертвоприношению, которое совершили наши деды. Разве не так?
— Не обижайся, — ответил Алексей, — но мне трудно об этом судить. Я ведь на той войне ни разу даже не выстрелил в сторону врага. Да и задание, с которого мы исчезли и каким-то образом попали к вам сюда, как я сейчас понимаю, тоже не было связано с военной необходимостью. Я даже про Сталинград-то узнал-то только из твоих, Борь, книжек… По сути своей — я остался довоенным человеком. Излишне экзальтированным, доверчивым и немного сентиментальным. И в отличие от него, — Алексей кивнул в сторону утонувшего в глубоком кресле Петровича, всецело погружённого в чтение, — жившим не реальностью, а в основном идеями. Идеями, которые сегодня мертвы.
— Ничуть нет! — как всегда неожиданно, включилась в разговор вошедшая в комнату Мария. — Ты просто не получил в полной мере от войны травму. Её все тогда получили, и теперь эта травма у детей и внуков в подкорке сидит. Недаром же говорят, что в России пить водку — именно пить, как пьют сейчас, — начали только после войны, и всё так случилось именно из-за той страшной травмы.
— А ты, товарищ лейтенант, напрасно считаешь меня реалистом, — отозвался из дальнего угла гостиной Петрович, который, как оказалось, внимательно следил за разговором. — Думаешь, что все, кто снаряжал бомбы и прочие спецсредства для врагов государства, не могли быть романтиками? Мы-то как раз и были самыми большими романтиками тридцатых годов!
— Это интересно, поясните! — удивлённо произнесла Маша, присев на подоконник.
— Ничего сложного, — Здравый кашлянул и отложил книгу в сторону. — Мы уничтожали врагов не только без сожаления, но даже со светлым чувством радости. Ведь радуется же хирург, когда удаляет из раны гной и даёт больному возможность выздороветь, чтобы затем — счастливо жить! Вот сегодня у вас все подряд про НКВД пишут невесть что и называют нас извергами и палачами. В этом есть своя правда, ближе к войне в органы действительно натекло много мутного народа. И эти, вновь пришедшие, всех романтиков первыми же взяли в расход. Остались считанные единицы, и из них последний — вот он, перед вами.