Страница 75 из 146
— Последний романтик эпохи Большого террора, — тихо и задумчиво произнёс Борис.
— Да не совсем. Я и мои товарищи работали в основном по загранице. К тем репрессиям, о которых у вас сегодня не пишет только ленивый, мы прямого отношения не имели. И это — чистая правда, поскольку если бы имели — меня бы уже шлёпнули давно и я бы не мог сейчас разговаривать с вами, читать ваши газеты и пить ваш коньяк. Кстати — за книжку воспоминаний Судоплатова огромное спасибо!
— Понравилась?
— Нет, конечно. Как может понравиться, когда узнаешь, как скверно сложилась жизнь практически у всех, кого я знал и с кем работал… Шпигельглас расстрелян, Мельников в конце войны застрелился… А у выживших — дети и внуки либо стали капиталистами, либо сбежали из страны.
— А вот у меня, — ответил Борис, — вы только не удивляйтесь, от воспоминаний Судоплатова осталось почему-то очень светлое впечатление.
— Почему?
— Потому что книгу написал человек, с начала и до конца веривший в то, что он прав. И когда всё у него пошло прахом — не разочаровавшийся и не озлобившийся. Один лишь эпизод, когда ему в тюрьме по распоряжению Хрущёва прокалывали спинной мозг, а он, чтобы избежать расстрела, делал вид, что сошёл с ума и не чувствует боли — одно это чего стоит! Хотя к тому времени Судоплатов уже успел побывать на самом верху, почувствовать себя небожителем — и тут вдруг падение, позор, неизвестность. Другой бы сломался, пожелал бы себе скорой смерти и получил бы её — а он предпочёл побороться с судьбой. Хотя понимал, что жаждущий его смерти новый генсек пришёл надолго и шансов — почти никаких.
— Да, та прав, пожалуй, — помолчав, согласился Петрович. — То, что начал Ежов, Хрущёв довёл до конца. Извёл последних, кому было не наплевать.
— Хрущёв, конечно, законченный негодяй, — возразил Борис, — но люди начали костенеть и разочаровываться немного позже. В семидесятые годы и, особенно, в начале восьмидесятых. А при Хрущёве всё-таки мы полетели в космос.
— Из того, что я успел прочесть, могу судить, что полетели — на старых дровах….
— Ладно, мальчики, давайте закончим этот спор, — решительно заявила Мария. — А то мы словно на похоронах. Идеи мертвы, люди мертвы… Ничуть не мертвы! И люди живы! Это же ведь настоящее чудо — вы явились, как среди ясного неба гром, пришли, откуда никто не приходит, и теперь находитесь здесь, среди нас, со всеми своими эмоциями, переживаниями, со всей вашей верой!.. Чем не чудо? И ведь это чудо не могло произойти просто так. Значит, нам всем что-то предстоит сделать, сделать что-то очень важное. Ведь так? Или я не права?
На какое-то время в комнате воцарилась тишина. Алексей неторопливо достал сигарету, потеребил её в пальцах, всем своим видом давая понять, что собирается что-то сказать. Однако вскоре он молча положил её на стол и опустил взгляд, словно не находя подходящих слов или не решаясь их произнести.
Затянувшуюся паузу разрядил Петрович:
— Если мы начнём искать ответ на подобные вопросы, то вскоре все сойдём с ума. И доказывать этот факт не придётся, особенно когда мы с Алексеем получим паспорта и уйдём с нелегального положения. Как только вы кому-то расскажете, что общались с ним, лично знавшим Тухачевского, либо со мной, осенью сорок первого года минировавшим Москву, — так всех нас быстренько определят на излечение и хорошо, если в одну палату, где мы сможем продолжить обмен мнениями. Поэтому я считаю, что подобные разговоры нужно прекращать и начинать жить настоящим. Мы — такие же люди, как и вы. Вот ещё немного почитаем современной литературы, освоимся — и никто больше не скажет, что между нами есть разница.
— А если мы живы, то продолжат жить и наши идеи, и наши замыслы, — поддержал товарища Алексей. — Может быть, со временем это к чему-то приведёт. Интересно только знать — к чему именно?
Мария слезла с подоконника и направилась к двери, выходящей в коридор.
— Не одно лишь это интересно, — сказала она, прислонившись к старому деревянному косяку с потёршейся краской. — Интересно то, что будет завтра. Что произойдёт в мире, произойдёт у нас в стране, с нами… Каждый прожитый день — это чудо, и любой неглупый, что-то представляющий собой человек — тоже чудо. А мы в кои веки собрались в такой замечательной компании — разве не чудо и это? Поэтому всё — заканчиваем философию, сегодня — праздник, и я иду накрывать на стол!
Предложение было более чем уместным, поскольку с самого утра никто не ел. Все перешли в соседнюю комнату, по центру которой был выставлен большой овальный стол, покрытый тёмно-зелёной старинной скатертью. После череды пусть сытных, но сооружённых на скорую руку перекусов на кухне парадный вид этого стола вызывал настоящее предощущение торжества.
Правда, не менее сорока минут пришлось довольствоваться лицезрением пустых тарелок и нетронутых приборов, поскольку заказанные из ресторана блюда никак не везли. Наконец, около семи вечера раздался звонок в дверь, и курьер доставил в квартиру дюжину картонных контейнеров с салатами, холодцом, маринованным грибами и многочисленными мясными деликатесами. Откупорили шампанское, и комната постепенно наполнилась негромким, но не умолкающим ни на секунду шумом дружеского застолья.
Первый тост подняли за праздник, второй выпили за здоровье собравшихся. Выждав необходимую паузу, Борис поинтересовался, не будут ли его гости возражать, если третий тост, следуя традиции, будет провозглашен за Сталина.
Однако на это предложение Здравый ответил, что ему всё равно, а Алексей сказал, что не стоит пить за здоровье того, кого давно нет на земле. Возникла секундная неловкость, которую удалось преодолеть, когда Алексей, поднявшись из-за стола и держа перед собой высокий хрустальный бокал, произнёс:
— Поскольку у нас в бокалах шампанское, а шампанское, как известно, — вино праздника, то пить за ушедших и, прежде всего, за невернувшихся с войны мы сейчас не станем. Да и для нас с Василием Петровичем это как-то неловко: ведь чуть больше недели назад мы числились среди пропавших без вести, были одними из них… Поэтому сегодня и сейчас предлагаю выпить за Родину. В наше время мы называли её Советским Союзом, теперь это Россия. Может быть, когда-нибудь завтра стране дадут другое имя — кто знает? — неважно. Важно другое. Наша Родина — это не просто определённая территория с известными границами, ландшафтом и климатом. И даже не страна, в границах которой проживают те или иные народы. Наша Родина — это прежде всего мечта. Мечта о прекрасном доме, который мы когда-нибудь создадим. Мечта о справедливости. Мечта о правде. Мечта о вечном свете и о том, что именно с ним возможно человеческое бессмертие, о котором мечтали поколения наших пращуров. В своей истории мы совершали много ошибок и выбирали неверных путей. Однако именно эта мечта объединяла и продолжает объединять всех нас с нашей Родиной. И именно она является единственным оправданием наших ошибок и заблуждений. Поэтому прошу вас, друзья, поднять бокалы и выпить за нашу великую мечту. Которая есть наша Родина, есть наша правда и есть наше оправдание!
— Браво!
— Великолепный тост!
— Присоединяюсь!
Содвинутые разом бокалы напевно зазвенели, ледяные искрящиеся брызги, высоко подпрыгивая, защекотали у кончика носа и затем, орошая горло, весёлым и лёгким возбуждающим хмелем разнеслись по телу. Вскоре завязалась приятная и беззаботная беседа.
Алексей сидел напротив окна и, несколько раз приподнимая бокал на уровень глаз, сквозь резной узор на фиолетовом хрустале вглядывался в причудливые изломы крыш и деревьев на фоне темнеющего вечернего неба. Из приоткрытой створки доносился далёкий уличный гул и живое тёплое дыхание как всегда внезапной и бурной московской весны. Несколько раз он отвечал, совершенно не задумываясь, на адресованные ему вопросы, в то время как хоровод собственных мыслей всё дальше и дальше его куда-то уносил. «Что всё-таки происходит? Почему я здесь? Кто эти чужие люди — близкие и симпатичные мне, но в то же время чужие, хотя и занимающие мою квартиру? Отчего именно они поселились здесь, и почему столь легко и быстро мы сошлись? И что, наконец, будет впереди?»