Страница 33 из 47
Кира растерянно переводила взгляд с одного лица на другое, ей всё казалось, что они сейчас захохочут, затормошат её с воплем: "Ну, как мы тебя разыграли!" Ничего подобного. У всех на лицах появилось виноватое выражение, а Серёжка покраснел и стушевался.
-Ребята, да вы что! - не выдержала она, - он и читать, и писать меня научил, и в библиотеку записал, в кинематограф водил... Сколько ж можно? Давайте лучше чай пить с конфетами. Пашка, у тебя же день рождения! Ну-ка, подставляй уши! Сколько раз надо дёрнуть, признавайся!
Тут все "отмякли", кинулись драть Пашке уши, потом уселись вокруг стола по два человека на стуле. С одной стороны от Киры оказался дымящий, как паровоз, Лёвка, а с другой - Серёжа. Кто-то захотел поиграть в "города", но Лёвка предложил вместо названий городов читать стихи по две или по четыре строчки, и чтобы они начинались на последнюю букву в последнем слове. Все загорелись и бойко начали декламировать. Но, видимо, студенты знали не очень много стихов, потому что быстро начали выбывать из игры. Вскоре остались "сражаться" только Кира да Лёвка. Кире досталась очередная буква "и", она подумала и прочла из Блока: " И веют древними поверьями её упругие шелка..."
-"А в небе, ко всему приученный, бессмысленный кривится диск. И каждый вечер друг единственный в моём стакане отражён...", - подхватил Лёвка. А Кира продолжила:
- "Но никто не подумал просто встать на колени и сказать этим мальчикам, что в бездарной стране даже светлые подвиги - это только ступени в бесконечные пропасти к недоступной весне".
Лёвка уже открыл рот, но тут аккуратненькая девочка с косичками перебила его:
-Я знаю, кто это написал. Это написал предатель Вертинский, и написал он это о наших врагах. И надо быть дурой, чтобы читать его стихи!
-Почему же "дурой"? - прищурилась Кира. - Разве жалеть погибших - это дурость? Лёвка, читай или ты сдаёшься?
-И не подумаю. "Если жизнь тебя обманет, не печалься, не сердись!", - невозмутимо прочёл Лёвка и повернулся к девчонке с косичками: - Пушкин тебя устраивает, надеюсь? - девчонка открыла и закрыла рот, но промолчала. Всем уже стало ясно, что победителя не будет, и ребята немного заскучали.
-Объявляю последний раунд, - нашелся Пашка. - Кирка, начинай!
-Сейчас, сейчас... Вспомню что-нибудь потруднее. А, вот: "Или, бунт на борту обнаружив, из-за пояса рвёт пистолет, так, что сыплется золото с кружев, с розоватых брабантских манжет..." Ну, что молчишь? Сдаёшься? - и осеклась: побледневший Лёвка нервно затянулся папиросой и хрипло буркнул:
-Сдаюсь.
-Какие-то пиратские стихи: пистолет, бунт, кружева... - Пашка усмехнулся, - кто написал? Не удивлюсь, если опять Вертинский...
-Нет, не Вертинский, - Кира улыбнулась, - это написал замечательно смелый человек, поэт Николай Гумилёв. Наверное, он сейчас где-нибудь в экспедиции и потому не издаёт свои стихи, и в библиотеке нет ни одной его книги.
-Он больше ничего не напишет, - глухо проговорил Лёвка и добавил ровным, без выражения, голосом: - его расстреляли в 1921 году за участие в заговоре...
Потом среди общего молчания встал, застегнул свой замызганный ватник и, не попрощавшись, вышел. Студенты тоже засобирались по домам. Кира ничего не поняла:
-Я что-то не то сказала? - спросила она у Серёжки, когда все ушли.
-Не то. Но ты не виновата, ты же не знала, что Николай Гумилёв Лёвкин отец.
После одиннадцати в парке почти никого не было. Во-первых, потому что дорожки от снега чистили утром, а к концу дня такие сугробы наваливало, что народ гуськом шёл по узенькой протоптанной тропинке. И если кто-нибудь шёл навстречу, человек вынужден был делать шаг в сторону, попадая по колено в сугроб. А кому хотелось ботинки снегом забивать? Но вечерами здесь мало кто бродил, потому что место было неспокойным, и это была вторая причина, почему поздним временем в парке попадались либо совсем отчаянные, либо далёкие от закона элементы. Но Штефану нравился снег и он не боялся ни урок, ни их ножей. Здесь, в пустом парке, вне стен дома и театра, он чувствовал себя по-настоящему свободным, а что касается урок, то ему на себя было уже давно наплевать.
В последнюю неделю он жил в каком-то лихорадочном состоянии. Это началось, как только он узнал о скорой поездке Андрея Монастырского в Берлин. Он сразу стал обдумывать разные варианты, как, наконец, вытянуть сына из этого социалистического болота. Болото затягивало, и скоро от них даже кругов на поверхности не останется. Да, надо спешить. Письмо для родителей, написанное по-немецки, уже несколько дней лежало в нагрудном кармане пиджака. В нём он кратко сообщал, что жив-здоров, главным в письме была просьба сделать всё возможное для его сына. Штефан надеялся на понятливость родителей, потому что не мог писать всё, что думает, - листок мог попасть в чужие руки. Остальное при встрече расскажет Андрей, конечно, если ему удастся найти супругов Пален. Они там, в Берлине, Штефан это точно знал, но адреса не было. Андрей предложил дать в несколько газет объявление с почти нейтральным содержанием, типа "Штефан Пален поздравляет с наступающим Рождеством родителей. Справки: Главпочтамт, до востребования, А. Монастырскому". Если повезёт и газета с объявлением попадётся на глаза отцу или матери, тогда, он уверен, родители помогут. Чёрт побери! Если повезёт, если они прочтут объявление, если встретятся с Андреем... Если, если, если... От всех этих "если" он был настолько напряжен, что казалось ещё секунда - и нервы не выдержат, он сорвётся.
Письмо к Серёже он написал сегодня между антрактами. Для этого пришлось напроситься к Верочке Геллер в её гримуборную с тонким намёком приятно закончить вечер. Ей, солистке балета, полагалась гримёрка на двоих, но приболела Томочка Бельская, и Верочка царила в крохотной комнатке. Сегодня давали "Баядеру", поэтому европейская одежда перемешивались с восточными костюмами. В этой оперетте много танцев и Штефан надеялся, что достаточно долго пробудет здесь в одиночестве и успеет написать письмо. Потом, конечно, придётся отработать любезности, выданные Верочке в качестве аванса.
На столике придавленная хрустальной пудреницей лежала сложенная в несколько раз записочка. Развернув её и прочитав, Штефан усмехнулся: это же его "вольная" на сегодня. Поэтому, когда Верочка, разгорячённая аплодисментами, впорхнула в гримёрку и, томно покачивая бёдрами, двинулась в его сторону, он, молча и оскорблено, протянул ей злосчастный листок, подписанный неким В.П-К., напоминавшим о чарующих моментах вчерашнего вечера. Верочка растерянно хлопала наклеенными ресницами, но сходу ничего не смогла придумать, и тогда он, мысленно похвалив себя за сцену в духе фильмов с Верой Холодной, цинично улыбнувшись, вышел из гримёрки.
В письме сыну Штефан рассказал о себе, о своих родителях. Он писал о том, как они жили с отцом в их деревянном доме на краю леса возле огромного можжевелового поля с разбросанными рукой сумасшедшего великана гранитными валунами. Как они с отцом бродили по лесам, как лечили больных, как радовались, когда приезжала мама из Петербурга. Штефан описывал свою небогатую приключениями жизнь, такую спокойную и уютную. Сейчас, спустя годы, он с нежностью вспоминал то, что теперь стали называть пошлым мещанством, пережитком прошлого. Многое отдал бы он, чтобы вернулись те годы. Но, к сожалению, это невозможно. Почему он должен скрывать своё происхождение? Образование? Никогда ни Иван Фёдорович, ни он сам - ничего предосудительного не делали, они всего лишь лечили больных, помогали людям. Теперь он душевно опустошен. У него и оставалось-то всего ничего: семья - любимый сын, жена - да чувство собственного достоинства. Эти унизили и растоптали его.
Он не оправдывался, не просил прощения или снисхождения у Серёжи, он просто рассказывал, исповедовался, выворачивал душу, открывая её на обозрение. Он тысячу раз задавал себе вопрос, как так могло случиться, что всё лучшее, что было в его личном мире, вдруг рухнуло в одно мгновение. Не очень-то был он набожным когда-то, да и не в Боге дело. Были вещи, через которые не переступит ни один нормальный человек. И дело не только в Божьих запретах. Ни один обычный мозг, без патологии, не сможет вместить чудовищные зверства, которые стали творить здесь люди. Причем, и те и другие: и белые, и красные. Кто из них более виноват? Какая разница, если одни вырезали погоны на плечах офицеров, а другие резали звёзды на груди комиссаров? Как мог человек опуститься до подобной звериной жестокости? Нет, не правильно. Это не звериная жестокость. Зверь не станет пытать, мучить себе подобного. Зверь всего лишь убьёт.