Перекрестье земных путей

Но не зря говорят, что частые слезы, облегчая сердце плачущего, попутно отмывают сострадание ближнего. Пришло время, когда Атыну начали претить бесконечные стоны братца. Заметив это, разобиженный Соннук прекратил просьбы дать ему настоящую жизнь и прибегнул к другому средству. Женщины стали удивляться, куда к утру исчезают оставленные с вечера на полке молоко и мясо. Соннук, прежде до еды не охочий, стал жадно поглощать снедь, спрятанную братом в условном месте, а заодно и то, что было уготовано домочадцами к завтрему.

Олджуна допытывалась у пасынка, и пришлось соврать, что ночью на него нападает неодолимый жор, заставляя сметать остатки ужина. Не объяснить было Соннуку, что обыкновенная пища не вылепит осязаемое тело, если не помогает и чародейство двойного джогура.

Братья, разные во всем, кроме обличья, с первого же дня взлелеяли одну на двоих страстную мечту – освободиться друг от друга. Но Соннук страшился, что не выживет один, а Атын боялся, что близнец учинит без призора какую-нибудь каверзу. Двойник повадился вылезать наружу в любое мгновенье, едва впереди начинало брезжить безлюдье, и развлекался тем, что изводил брата колкостями и попреками. Лишь благословенная ночь дарила Атыну временное спасение от докучливого близнеца. А тот шатался по кузнечному околотку, с тоской и завистью подсматривая в чужие окна. Ущербная душа до утра наполнялась радостями и печалями обманчиво близкого и несбыточно далекого бытия, что сияло живо и многоцветно. Собаки привыкли к странному созданию, бродячим обрывком тумана скользящему на ладонь от земли, бросили лаять впустую и признали своим. Осмотрительный Соннук не заходил дальше околицы.

Нередко во дворах происходили всякие несуразности. Люди приписывали их проискам проказливых бесов. Немудрено, что вещи порою переставляются с места на место или в коровниках учиняется переполох. Там, где обуздывается железо, довольно мстительных рудных духов, да и в юртах горазда озорничать мелкая нечисть. Спохватываясь, хозяйки угощали домашних пакостников свежими сливками, кузнецы ретивее окуривали-заговаривали железо.

Правду молвить, Атына немало удивляло, что невыносимая скука еще не понудила Соннука к крупным шалостям. От утреннего его пустословия никакого спасу не было. Чего только Атын не наслушался, каких только невольно не вызнавал секретов – глядеть соседям в глаза было совестно! Жена молотобойца Бытыка, черноглазая Дяба, снова миловалась в зароде с плавильщиком Кириком… А седой Балтысыт, не страшась греха, спит в одной постели с обеими старухами-женами, согревает мерзлячек теплом, набранным днем у жаркого горна… Кто б другой полез с подобными сплетками, немедля получил бы по любопытному носу! Атын готов был уши мхом заткнуть, однако бесстыжая болтовня давала понять, что, слава богам, сам близнец ничего худого не натворил.

Иногда на двойника находила добрая прихоть. Тогда он тихонько доделывал за брата какую-нибудь работу. Холодными ночами топил камелек вместо непробудно спящей Олджуны, подвешивал к теплу кинутую в угол Тимирову одежду, о которой баджа забыла побеспокоиться. А чашку воды занемогшей Уране всегда рад был поднести…

За все пять весен те, кто когда-либо мельком примечал Соннука, и краешком не заподозрили в нем другого, такого же, как сын хозяина. Кузнецы, включая Тимира, полагали, что это сам Атын. Считали его страдающим лунной болезнью – хождением во сне.

Этой весною Атын понял: больше так продолжаться не может. Да и какое бы естество смогло выдержать столь странное существование? Без того не отличаясь миролюбием, близнец сделался невыносимым. По привычке рассказывал о прошедших ночах, но явно чего-то недоговаривал. Встревоженный Атын попытался украдкой наблюдать за ним. Напрасно – чуткий двойник сразу обнаружил слежку и конца-краю не стало обвинениям, в коих он находил изощренную усладу.

Нескончаемой мукой в мыслях и наяву был теперь Соннук, обретший не просто вкус к жизни, а безудержную, звериную тягу к ней. Ему хотелось уже не трогать и ощущать, а жадно рыться, рвать, мять и трепать; не отведывать и вкушать, а ненасытно грызть, жевать, жрать, лопать… Сонм вожделений въедался в душу, не имеющую земного, ключевого начала. Так поросль камыша поглощает некогда плодородную аласную землю, яростно визжа под острием горбатого батаса: «Жить! Жить, жить, жить-жить-жить!» Коси не коси, вредоносный камыш в конце концов берет свое, забивает собой заболоченное угодье…

Неполноценную плоть близнеца восполняло, взбухая и наливаясь черною силой, зреющее лихо, а Атын все ждал внезапного чуда. Казалось, вот придет оно, посланное светлым провидением, и не даст гибельным завязям подняться побегами, пустить ползучие корни в земле долины.

Что ни день, к губам двойника плотнее прикипала желчная ухмылка, будто дразня: «Знаю о думах твоих, знаю – извести меня хочешь!» В смятении Атын всматривался в глядельце, ища на своем лице такую же гримасу. А не было ее. Потому что и дум лукавых не было. Напротив, все чаще повзрослевший парень ломал голову над тем, как спасти несчастное свое творенье, вытянутое из инобытия вперекор божьему замыслу. Большей половиной Сюра и весен готов был поделиться, если бы свыше чуть-чуть приоткрылась завеса над тайной создания настоящего человека. Мечтал вызволить брата из полужизни, из трясины манящих страстей, привести его к людям и все рассказать. Пусть наказывают, пусть хоть навсегда выгонят обоих… Любую цену заплатил бы Атын за спасение Соннука.

Любую – кроме одной. Не раз вспоминался белоглазый искуситель. Атын ждал его появления с ужасом в сердце, но чужеземец не явился в этом году на торжища, не потребовал отдать волшебный камень. Память подсовывала видение вздыбленной земли за спиной хохочущего странника. Атын решил: он не отдаст Сата, даже если этот демон пообещает исправить жизнь ему и брату от начала зарождения. Не могла бесценная Элен быть платой за избавление от страданий двух измаянных на Орто душ. Да и ни за что другое на свете.

Пока размышлял, на него из глядельца смотрело раздраженное, осунувшееся от вечного недосыпа лицо. Его лицо. Достать из кошеля на груди Сата и заглянуть в волшебные грани Атын не решался, почему-то уверенный, что увидит такое, отчего вовсе лишится сна.

…Крупно дрожа и приплясывая в страхе, стригун сделал попытку вытолкнуть удила к зубам и встать на дыбы, как в начале объездки.

– Надо было назвать его Трусливым, – пробурчал Соннук.

– Грех ругать невинную лошадь.

Предостережение прозвучало втуне. Двойник нарочно замахнулся на жеребчика:

– Стой, тварь с заячьим сердцем, уж я-то научу тебя повиноваться!

Тот шарахнулся в сторону. Атын едва не задохнулся от гнева:

– Не смей!

Двойник, кажется, больше удивился, чем осерчал. Отступил и неожиданно рассмеялся:

– Не верю ушам! Неужто какое-то дикое, безмозглое животное дороже тебе, чем я, такой же, как ты? – Поправил себя: – Почти такой же. Разница в том, что я умнее. Если б ты не забрал мой джогур…

– Ты сам всучил его мне, даже не предупредив, – напомнил Атын.

– Неблагодарный! – всплеснул Соннук руками, скрывая злость под дурашливостью. – Как бы то ни было, он у тебя, рядышком с твоим, кузнечным… И Сата лежит в кошеле на твоей, а не на моей груди! Из-за того, что ты присвоил мой шаманский дар, я не могу камлать. Думаю, было бы справедливо отдать камень мне. Неравноценный обмен за джогур, но я мог бы с помощью Сата сам творить волшебство.

– Не ты нашел камень, – твердо сказал Атын.

– Не я, – близнец сощурил глаза, блеснул ими насмешливо и надменно. – Помню, не я… А ты-то помнишь ли, что обещал отдать свою находку кому-то? Но не отдал.

Сердце Атына сжалось, кровь прерывистыми толчками побежала по жилам. Стараясь не выдать страха, дрогнувшей ладонью погладил стригуна по ганашам. Жеребчик притих, стрельнул смышленым глазом сначала в одного двуногого, потом в другого. Уши поднялись и вслушались в смешно стрекочущую человечью речь.

Соннук промурлыкал:

– Все блестит, словно солнца луч, венец золотого шатра, в нем живет одинокий хан без солнца в разбитой душе…