Коронованный наемник

От удара о землю ныл затылок, и клинок, висящий за спиной, изуверски впивался в лопатки ребром ножен. Можно было постараться упасть и половчее… Нет, нет… Лежать тихо, не сметь вздохнуть… Стрелок сидел в засаде, а значит, скорее всего должен подойти, чтоб проверить свою работу. Это шанс… Непременно нужно узнать, кто выпустил стрелу…

Это не орк. Орки умеют стрелять в эльфов из засады. Они знают, что те молниеносно реагируют на звон тетивы и обычно успевают уклониться, пока стрела еще в полете, а потому Чернокровые стараются заранее предугадать движение жертвы. Но стрела была пущена неточно, будто неумело, и вошла в плечо, хотя у десятника не было и полсекунды на спасительный рывок в сторону. Ну, где же он?.. Неужели струсит и не приблизится? В голове шумело, камзол стремительно пропитывался кровью. Не потерять бы сознания... Ага, вот он…

Легкие шаги торопливо прошелестели по краю заснеженной тропы, похрустывая ночной наледью на кромке увядшей травы. Вот кто-то опустился на колени, согнулся к самому капюшону. А потом раздался еле слышный, прерывистый шепот:

- Принц… Вы слышите меня? Простите, у меня не было выбора. Ну же, ответьте мне, прошу… Принц?..

Голос дрогнул, оборвавшись. Нетерпеливая рука взялась за край капюшона, откидывая его с лица лежащего эльфа, и вслед раздался сдавленный звук – стрелок понял, что обознался…

…Почему он не отвечает? Отчего лежит, будто и правда убит? Вздор, выстрел был меток… Но стрелок ощутил невольную дрожь тревоги, перехватил лук за изгиб древка, чтоб отбить возможный удар, и откинул смятый капюшон…

Черные волосы разметались по снегу, открывая лицо. Опаленное солнцем, мужественное… чужое. Стрелок всего миг неподвижно стоял на коленях, а потом, судорожно бормотнув проклятие, вцепился в фибулу предательского плаща, словно обвиняя чеканное серебро в подлоге и собираясь требовать у него объяснений. Секунды утекали в лесную тишину, а стрелок все так же стоял на коленях над своей жертвой, прерывисто дыша и почти завороженно глядя на поблескивающую снежинками чернобурку, запасную тетиву, вплетенную в длинные смоляные пряди, алое пятно, медленно расползающееся под левым плечом.

…Шум в висках усиливался, силы ярким багрянцем вытекали на снег. Ну же… повернись так, чтоб я мог открыть глаза, покуда в них не потемнело… А стрелок все стоял, настойчиво шепча что-то невнятное, и Сарн готов был поклясться, что уже слышал этот говор... Где же, где мог он слышать эти характерно мягкие шипящие, чуть странно расставленные акценты, не так, как в вестроне расставляют их эльфы? И вдруг стрелок наклонился ниже, и застывшие от холода пальцы коснулись шеи Сарна. Замерзшая рука не сразу уловила биение артерии под кожей, но вот стрелок отдернул руку, отшатываясь назад: он понял, что жертва жива. Вскочил на ноги, вскинул руку, ослепленный пробившимся сквозь сосновые кроны ярким утренним лучом, заискрившимся на мелких кольцах плотного коифа, покрывавшего голову. И опрометью бросился в лес, не замечая, как дрожат ресницы эльфа, все так же недвижно лежащего на снегу. Откуда-то донесся конский топот, и Сарн, наконец, открыл глаза, переводя дыхание. Плечо успело онеметь, в глазах мелькали светлые точки – давала себя знать кровопотеря. Однако все это было неважно. Десятник не сумел опознать стрелка, успев лишь разглядеть блеск доспеха, но знал, что, несомненно, уже встречал прежде его обладателя.

Раздосадованный неудачей, Сарн оперся правой рукой об утоптанный снег тропы и тяжело встал на ноги. Левая рука почти не слушалась, в плече будто сидел раскаленный вертел, но промокшую от крови ткань камзола уже начало подмораживать, и холодное сукно облегчало боль. Скакун Сарна знал свою службу и, хотя при появлении стрелка тут же скрылся в лесу, убегать и не думал, незамедлительно примчавшись на свист хозяина. Покрепче ухватившись здоровой рукой за припорошенную снежными комьями конскую спину, десятник оттолкнулся от земли, вскочил верхом, встряхивая головой, чтоб отогнать дурноту, и дал коню шенкеля.

Полчаса спустя, егерь из Тон-Гарта, проезжавший по тропе, не увидел никаких следов разыгравшейся здесь странной драмы, кроме полузанесенного снегом кровавого пятна.

Леголас не мог сосредоточиться. Одолевавшее его с утра беспокойство то гнало принца к окну, где он зачем-то вглядывался в темнеющий до самого горизонта неприветливый лес, то заставляло бессознательно бродить по комнате в путах разрозненных и большей частью бессмысленных размышлений, то вовсе пробуждало опостылевшую до зубовного скрежета, раздражающую головную боль.

Дневник Эрвига лежал на столе, раскрытый на странице, что изображала угрюмое орочье лицо. Рваный шрам во всю щеку, нависающие брови, косматая грива волос, широкий нос с круто вырезанными ноздрями, массивный, квадратный подбородок, придающий отталкивающему лицу выражение упрямства и необузданной агрессивности. Мерзость…

Неужели и ему предстоит стать таким? После секундного размышления, эльф решительно отогнал не к месту пришедшую мысль и заставил себя вновь взяться за чтение.

« Он назойливей москита. Сармагат является ко мне уже в третий раз за последние восемь месяцев. Я не понимаю, что нужно от меня выродку. К счастью, он мало разговаривает и не засиживается. Не могу не отметить – мерзавец неглуп, отменно знает вестрон и не выглядит столь звероподобной тварью, как некоторые из его соплеменников. Локтар определенно пошел в родителя.

На второй раз я не удержался и довольно резко потребовал объяснить, за каким балрогом орк таскается ко мне. Странно, но Сармагат нимало не рассердился. Лишь покачал головой и объяснил, что обязан мне жизнью Локтара, а так же понимает свою вину в моем изгнании, ибо я пострадал из-за своего милосердия к его сыну. Право, я не сдержался и вылупился на орка, будто сельский дурачок на праздничную сбрую. Орки не способны на порывы угрызений совести. Это не в их природе… Хотя Моргот их знает, на что они способны. Дожив до пятидесяти двух лет, я доподлинно узнал лишь одну истину: я ничего не знаю о душе живого существа, будь она чиста, как горный ручей, или омерзительна, как гниющая лужа требухи».

Снова несколько страниц были посвящены отрывочным научным записям, а затем опять появился загадочный орочий вождь:

«Он не просто приезжает. Во второй свой визит он оставил на крыльце кошель, где лежали двадцать золотых монет. Я сроду не держал в руках таких денег… Но что мне делать с этим золотом? Орочьим поганым золотом, которым мне пытаются оплатить смерть Гвадала. Сармагат никогда не говорит о Гвадале, но я знаю, он помнит о нем. Локтар не мог не упомянуть о роли моего несчастного друга в своей судьбе. Едва ли вождю хочется это обсуждать. А потому мы оба не произносим имени эльфа вслух, хотя подспудно я чувствую, что он всегда незримо присутствует рядом».

Затем шла кромка вырванного листа, а потом записи продолжились:

« Эру мой… Милосердный творец, когда же ты забудешь обо мне? Когда перестанешь глумиться?

Зима так люта в этот год. От мороза в соснах стынет смола, и стволы трескаются со страшным сухим звуком. У меня на исходе припасы, а дичи нет, вся живность попряталась в захоронах от стужи. Дрова тоже скоро иссякнут, хворост в окрестностях я собрал – весь, какой только сумел сыскать под снегом, а стволы сосен будто каменные, топор в моей старой руке не берет их. Бедная моя старушка-лошадь… У меня нет выхода, я должен съездить в Тон-Гарт. В деревнях сейчас ничего не купишь – крестьяне держатся за каждое зернышко, им грозит голод. Как глупо сидеть на куче золота и не иметь даже каравая свежего хлеба…».

Следующий лист был залит чем-то зеленоватым, оставившим полупрозрачные разводы на пергаменте и едва различимые узоры, бездумно разбросанные по листу, будто в рассеянности Эрвиг машинально черкал пером по странице. А потом строки побежали стремительно, криво мечась из стороны в сторону, а в некоторых словах были пропущены буквы. Так человек, не имея сил сдерживать гнетущие его чувства, все же страшится облекать их во фразы и бормочет, глотая слова, спеша выговориться и оставить свой страх позади.