Великое никогда

В полночь гости отправились на кухню пошарить в холодильнике. — Молли в халатике, заспанная, тоже вышла на кухню, выдала им консервы и снова отправилась спать. После первого общего собрания редакционная коллегия создалась сама собой; а все прочие считали, что это была обыкновенная вечеринка.

Время и память. То, о чем я вам сейчас рассказала, заняло около пяти или шести часов времени в человеческих измерениях. Я даже не дала вам масштаба, — скажем, две минуты равны часу, — будучи уверена, что вы сами сумеете воссоздать вечеринку, отведя ей в уме пропорции, необходимые для того, чтобы она заняла нормальное место в жизни человека. Роман это всегда только макет, в соответствии с которым нам предлагается вообразить то же самое в натуральную величину. Когда мы говорим «натуральная величина», мы имеем в виду человеческие критерии: комнаты, стулья, кровати, которыми мы обычно пользуемся. Стол высотой в три метра превышает натуральную величину… И вечеринка у Лео, вычисленная в совсем крохотных часах и в мерках кукольной мебели, была бы меньше, чем в натуральную величину. И ни к чему нам. Каков же вывод для романа? Давать ли идеи и чувства в таком же сжатом виде? Я всегда считала, что не следует называть вещи в романе, что их следует показывать, не называя. Вероятно, в этом как раз и заключается искусство романа: подстегнуть воображение читателя. Если это делается только для того, чтобы предметы предстали перед вами точно такими, каковы они в действительности, то это, конечно, акробатика, ошеломляющая словесная виртуозность, блестящий цирковой номер, и только. Цирк. Трудность создания иллюзии начинается тогда, когда романисту хочется подстегнуть воображение читателя, заставить его разделить с автором идеи и чувства. Это куда сложнее, чем сделать осязаемым то, что описываешь… Особенно, когда эти идеи и чувства не называют, когда их только вызывают. Сколько бы я ни ходила вокруг да около, я всякий раз упираюсь в пресловутые «что» и «как».

Вся жизнь развертывается перед вами в течение нескольких секунд перед смертью. Так, по крайней мере, говорят. Память превышает скорость света. А что она выбирает? Если бы удалось заснять фильм об этих секундах, мы, возможно, получили бы единственно достоверную биографию. То, что отбирает память умирающего среди всех прочих жизненных фактов, по сути дела и есть те факты, которые составляют его биографию. Это и есть самая точная биография человека, составленная лишь из тех фактов жизни, что идут в счет, единственно значимых фактов, из которых вытекали последующие. Истинный роман жизни. Ах, но я мечтаю не о том, о чем бы следовало мечтать, коль скоро я не хочу больше романов, посвященных судьбе одного человеческого существа.

Что же до Мадлены, то она ничего не знала об этих проектах. Журнал с условным названием «Тетради Режиса Лаланда» так и не вышел в свет. Как-то Мадлена встретила на улице Шарля, хорошенького блондина, и не ответила на его поклон. Это факт биографии Шарля.

Вторая часть

I. Бродяга

— Эге! Я вижу, вы здесь совсем обжились!

Мадлена стояла перед бродягой, расположившимся в ее кухне, и все было как в первый раз, как в четвертый, в шестой…

— Не угодно ли красненького, мадам? Это я от чистого сердца. Не прогоните же вы меня в такую погоду…

Мадлена отряхнулась, сняла плащ, с которого стекала дождевая вода, и уселась напротив бродяги. Поставив локти на стол, уперев подбородок В ладони, она смотрела на косматого старика, окрашенного в неподражаемый цвет бродяжничества.

— Ну? Чего же вы ждете? Уходите.

— В такую погоду?

— Да, в такую погоду. Кто не любит мокнуть на дожде, тот бродягой не станет.

— Разве бродягой становятся? Ведь собакой тоже не становятся.

— Нет. А вот бродягой становятся. Стоит мне захотеть — и завтра я стану бродягой. А собакой стать не смогу.

— Ошибаетесь, мадам…

Бродяга кряхтя встал с табуретки. Если бы он не горбился, он был бы совсем высокого роста.

— Ну, ну, побыстрее, я устала… — Мадлена закупорила бутылку вина. — Пошевеливайтесь. Даже у себя дома не могу спокойно отдохнуть…

То ли старик был зол, то ли последний аргумент Мадлены показался ему убедительным, только он заспешил, сунул свои обмотанные газетой ноги в грязные жуткие башмаки, спрятал в мешок бутылку, хлеб, колбасу… Мадлена придержала дверь:

— В следующий раз Я жандармов позову.

И даже Покраснела от гнева. Бродяга со своим мешком помедлил в дверях:

— А вы Возьмите меня в сторожа.

— Убирайтесь отсюда.

Мадлена захлопнула дверь, заперла ее на ключ, опустила щеколду. Потом поглядела на стол: крошки, мокрый круг от бутылки, сальная бумага… Неужели на всем свете нет такого места, где бы она могла быть одна? Надо врезать новый замок. Какое легкомыслие с ее стороны бросать открытый дом, когда там, наверху, хранятся рукописи Режиса… Она задохнулась От ярости. Теперь Мадлена все чаще и чаще приходила в ярость. С каким-то острым удовольствием она хлопнула дверью и успокоилась, только когда разожгла в гостиной камин; разбросав мокрую одежду, накинув поверх фланелевой пижамы бархатную, теперь уже порядком изношенную куртку Режиса, она, наконец, поднялась на чердак.

По распоряжению Мадлены на чердаке вдоль стен прибили полки. Чердак, очень просторный, шел надо всем домом и тем не менее не мог вместить всего, что осталось от Режиса: его работы, изданные на разных языках, занимали верхние полки, но были еще бумаги, рукописи, заметки, адресованные ему письма, газеты с его статьями и со статьями об его статьях, фотографии и самые разнообразные документы. Наиболее ценные рукописи, интимные письма хранились на нижнем этаже в сейфе. Мадлена приобрела его специально для этой цели. Теперь она не позволяла никому рыться в бумагах Режиса, и в первую очередь Бернару. Никто не мог принудить ее открыть свой дом и свою личную жизнь посторонним. Эти бумаги принадлежат ей.

Прошло уже пять лет со дня смерти Режиса, и Мадлена стала другой. Ей было под тридцать, и она по-прежнему походила на школьницу, но временами в ней проглядывало что-то стародевическое. Завелись мании… Известная сухость заменила былую, по-детски невинную жестокость. И потом она стала аккуратной, следила за собой… Те, кто знал ее раньше, с трудом поверили бы, что она сумела навести такой образцовый порядок в архивах Режиса, одна, без чьей-либо помощи все разобрала, расклассифицировала, составила каталог… Бросила она и свою прежнюю эксцентричность в одежде, и покупатели обоев видели перед собой новую Мадлену, одетую со стандартным изяществом. Она выезжала лишь в той мере, в какой это требовалось, чтобы быть в курсе парижской жизни, утратила свою непосредственность, держалась отчужденно, смотрела без улыбки. Ее находили загадочной, что, в конце концов, не так уж вредит делам. Очевидно, она усвоила истину, преподанную крестной, что красивая женщина всегда выйдет правой, и тщательно ухаживала за ногтями, волосами, искусно подмазывалась. Уроков гимнастики и акробатики перемены эти не коснулись.

Пока еще ей принадлежали авторские права на сочинения Режиса Лаланда и право доступа к ним, и Мадлена делала все, чтобы заставить их уважать. За Мадленой Лаланд постепенно установилась репутация женщины несговорчивой, если не просто ведьмы; она затеяла процесс против издателя, выпустившего в свет лживую биографию Режиса Лаланда, и выиграла дело; отказалась допустить к архивам известного критика, готовившего работу о Лаланде.

Семья — Лиза и Жильбер — открыто выступила против нее. Лиза устроила большой обед для официальных лиц, для высших чиновников из министерства просвещения, надеясь, как она сама говорила, с их помощью освободить творчество Режиса Лаланда от опеки его вдовы. Режис не раз повторял Мадлене, что у его сестры тело полое, как дупло, и живет в ней лишь одно желание — преуспеть… В свое время Мадлена думала: как преуспеть, в чем? Ведь Лиза ничем никогда не занималась. Было у нее пристрастие к людям «с именем», но к чему ей это? Перед знаменитостями она просто голову теряла. Теперь она должна быть довольна: из-за Режиса Лаланда она на виду, как-никак он ее родной брат… Она давала интервью прессе, на радио, говорила о своей невестке в завуалированных выражениях. Тем не менее отношения между Мадленой и Лизой те порвались окончательно, но встречались они редко, семья так и не приняла Мадлену в лоно свое. Режис слишком любил ее, эту женщину… Насколько Мадлене было известно, Лиза не заключила союза с Женевьевой, не встречалась с ней, она всегда терпеть ее не могла, Лиза просто хотела, чтобы Мадлена не портила официальный образ Режиса, разрешила печатать его посмертные произведения с надлежащими комментариями. Но Мадлена была непоколебима. Так, например, когда Бернар попросил у нее разрешения опубликовать рукопись Режиса, копия которой сохранилась у него еще с тех пор, как он помогал Мадлене разбирать архивы… так вот, она ему категорически отказала и даже пригрозила, что сожжет все архивы, если он посмеет ослушаться.