Снохождение

— Я ничего не вынимал, ничего! — испуганно зарычал и замахал руками подросток, прижавшись спиной в угол. — У меня ничего…

Миланэ помнила, что страшно боялась порезаться, когда голой левой рукой, скорее даже левым предплечьем изо всех сил ударила по боковине клинка меча. Но ей нужно было подняться, встать любой ценой. А потом — единое движение: всем телом, до боли сжав сирну в правой ладони, она устремила её вперёд. В последний момент он понял, что происходит; начал поднимать левую руку; это был годами выработанный рефлекс, привычка, ведь в левой руке — щит. Но это не помогло, и не могло помочь — сирна вошла прямо в горло, по самую рукоять.

Возмездие!

Он схватился за её руку в последнем усилии, но вдруг сирна рассыпалась в пыльный, сверкающий прах, и Миланэ оказалась перед ним, беззащитна-безоружна, и оказалось вдруг, что нету никакой ненависти, нету никакой угрозы, нет никакого убийства, что теперь она ласково держит его шею, укрыв руку в гриве, а вовсе не желает злой гибели, и он вдруг схватил её за талию, силой усадил на колени, обнял стальной хваткой, а потом пламенно впился в неё поцелуем, держа за подбородок, чтобы не удрала-убежала, и в окно дилижанса пробились неведомые лучи неведомого солнца, и после нужной, небольшой заминки, Миланэ тоже обняла его, и уже не отпускала, задыхаясь, задыхаясь, задыхаясь…

…она упала в негу-небытие, перед нею появился огромный, белый, как снег вершин, лист, на котором буквами с дерзким штрихом было начертано:

…истина в том, что страх мешает видеть её. Страха нет. Когда поймёшь ты, вечная ученица, тогда и увидишь свою истину, сверкающую в лунном свете. Но что тебе до того, верна она или нет? Ты гляди на её сияние…

Миланэ протянула руку, мучительно пытаясь вспомнить, где видела эти слова, а потом вспомнила, и как только вспомнила, так сразу растаяла в немом свете… Просто растаять в неге бесконечных, ало-жёлто-оранжевых океанов тепла…

…Дилижанс тряхануло на яме; Миланэ, вздрогнув телом, аж подпрыгнув — очнулась.

Как и всякий и всякая, кого резко разбудили, Миланэ начала оглядываться вокруг, часто моргая, пытаясь притвориться, что спал кто угодно, но только не она. Вокруг было тихо и мирно: нотар читал какие-то записи (увидев, что Миланэ смотрит на него, улыбнулся ей и продолжил читать); старик-марионеточник дальше обнимал свой ящик, не желая с ним расставаться; мать и дочь о чём-то перешептывались; подросток в сером плаще всё так же смотрел в окно, спрятавшись от всех.

А что воин?

Дочь Сидны поглядела на него.

Он спал.

Никогда, никогда-никогда Миланэ не замечала за собою такого; она никогда не засыпала вдруг, вот так, прямо на ходу, не отдав себе отчёта. Милая дочь Сидны вообще не помнила, когда именно заснула…

«Когда я уснула? Ваал мой, я действительно слышала беседу, а потом взяла да уснула. Они слышали мои слова? Говорила ли я в реальности или во сне?»

Она ещё раз внимательно осмотрела всех, пытаясь найти зацепку и ответ на вопрос. Потрогала сирну в ножнах — покоится, как всегда, спокойная-холодная. Так… Диалог с марионеточником: был или не был?

Так, так, так. Погоди-ка, погоди. Надо всё проверить.

— Прошу любезно выслушать меня, добрый сир, — обратилась Миланэ к мастеру, и он удивлённо посмотрел на неё. — Лев уже починил куклу?

Тот часто заморгал, почесал седую гриву.

— Прошу извинить: безупречная тоже вчера зрела тот глупый провал на ярмарке?

— Я не была вчера на ярмарке.

— Тогда откуда ж преподобная знает, что…

— …Стимса Ужасная нуждается в помощи?

— Ну… Да. Да. Именно у неё вчера нить, это самое… Ужасно глупо получилось. Предки мои, уже вся Марна знает, всем уже рассказали, — беспомощно махнул рукой.

— Пусть лев не беспокоится. Марна ничего не знает. Я уверена — большинство ничего и не заметило.

— Хах, вот преподобная знает, а на ярмарке не была… Не надо утешений. Тридцать лет выступаем, и давно такого не случалось…

«Значит, я беседовала с ним во сне…», — подумала Миланэ, и мурашки пробежали по телу: она-то знала всё; она даже помнила, до мельчайшей детали, словно видела вживую, как выглядит Стимса Ужасная.

— А платьице у Стимсы Ужасной можно расправить так: льву нужно взять немного мыла, немного уксуса, смешать в воде. Намочить тряпку, ею провести по платьицу. В утюг набросать углей, разутюжить осторожно, и будет держаться.

— Преподобная видящая Ваала, это как: Ваал теперь принёс Ашаи дар чтения мыслей? Что-то новое.

Нотар с любопытством взглянул на Миланэ, а потом на мастера.

— Только пусть преподобная больше не читает их, — махнул рукой мастер. — Они глупые, старые. Пусть преподобная читает у молодых, — кивнул он на рядом спящего воина.

Конечно, Миланэ не может читать мысли. Эмпатическое чувство позволяет лишь понять их примерное направление и настрой, но не суть. Следовало как-то нейтрально уйти от темы.

— Прошу меня простить. Я дисциплара, до моего Приятия осталось меньше двух лун, и скоро должна стать сестрой-Ашаи, а посему должна упражняться в дарах духа. Пусть лев найдёт для меня прощение.

— Ничего, ничего, я пошутил… — отмахнулся мастер.

— Уверен, что с такими возможностями сиятельная пройдёт любое испытание, — улыбался нотар, отставив в сторону свои записи. — А могу я стать объектом для упражнений?

— А лев не боится? — спросила у него мать-львица со скромной улыбкой.

Её дочь с любопытством поблескивала глазками, навострив ушки.

— Если только сиятельная не будет раскрывать тайны моих клиентов, — захохотал нотар.

От хохота воин нахмурился, повернулся на другой бок. И тут же захрапел.

— Эм… Да. Чтобы не раскрывать никаких тайн льва, я дам только ему одному понятный знак.

Миланэ подняла перед собой ладонь, сжатую в кулак; лишь мизинец не присоединился к своим братьям и стоял прямо, в гордом одиночестве.

Поначалу нотар нахмурился, махнул рукой в недоумении, а потом просиял.

— Ха-ха-ха, — хлопнул в ладоши два раза. — Вот так штука! Изумительно! Ваал мой, дай смею ли я узнать имя сиятельной Ашаи? За всё это время мы так и не познакомились!

— Меня зовут Ваалу-Миланэ-Белсарра. Хотелось бы приласкать уши именем льва.

— Пусть сиятельная зовёт меня просто Асмаран.

— И что, мысли льва угаданы?

— Почти. Скорее, сиятельная Миланэ напомнила о моей молодости…

И всю дорогу, до первой остановки, нотар болтал без умолку: рассказывал шутки и анекдоты; рассказывал какие-то истории из своей работы, курьёзы и юмор которых были понятны ему одному, но все чинно смеялись; осторожно обсуждал политику, в частности, всерьёз предлагал пересмотреть курс в отношении Кафнского протектората в сторону ужесточения; пробовал обсуждать современную художественную литературу, верно, пытаясь блеснуть скудными знаниями, но как только Миланэ и (неожиданно!) львица-купчиха подхватили тему, то сразу же ловко начал от неё убегать, поняв, что может попасть впросак.

Сначала Миланэ поддерживала разговор, а потом плавно ушла из него. Она хотела как-то осмыслить, понять свой опыт; для неё не составило бы трудности полностью принять внезапное вхождение в сон без контроля и воли, если бы не ужасающее чувство реальности происходящего; даже в самом обычном сновидении, где имеет место полное забытьё, какая-то часть души знает, что всё это — не взаправду, ложь, обман духа. Теперь же было кристально чистое осознание реальности; всё получилось так, будто бы действительно случился скандал, после — произошло убийство, а потом время отпрыгнуло назад, как испуганная серна на охоте.

Но она не могла обдумать это, как следует, ум отказывался служить. Лишь одна догадка, одно последнее намерение осталось у Миланэ.

Оно касалось воина.

На первой остановке, у большого придорожного гостиного дома, все они вышли, чтобы поесть, попить и немного отдохнуть от дороги. Перед этим проснувшийся воин дважды похлопал себя по бокам, осмотрелся по стенам дилижанса.