Снохождение

Не хочет нотар её обидеть.

Кто может быть настолько глуп, чтобы обидеть Ашаи?

Таких среди Сунгов нет. Слишком суровые законы защищают их. Слишком мощные привилегии у всякой совершеннолетней сестры и ученицы.

Никто не обидит Ашаи.

Вдруг Миланэ с какой-то тёплой негой внутри почувствовала, какое же всё-таки у неё завидное положении в жизни, в этом мире. Добрая судьба дала ей изначальный дар к игнимаре, дала наставницу, дала Сидну, дала добрых подруг, дала Хильзе, дала много ещё чего, да ещё и смерть Оттара, что привела её к патрону-сенатору, влиятельному патрону, сильному патрону….

Ай-яй, мать не поверит, как взлетела её дочь. Хотя и так безмерно гордится ею…

Вся жизнь — впереди.

Многие силы и возможности открываются перед нею.

Здравствуй, мир! Вот, скоро ты поприветствуешь сестру Ваалу-Миланэ-Белсарру, и она навечно войдёт в список сестёр.

— Искренне прошу ответить: что сиятельная думает по этому поводу? — суетился нотар.

— Какому? — взмахнула ладонью в вопросительном жесте. — Пусть сир уточнит.

— Где же истина? Марионетки ли мы? Прав ли мастер, прав ли я, или правы оба?

«Сложные вопросы», — подумала Миланэ. — «Но ему и ответов не надо. Хитрец-болтун».

— Вопрошающий получает тот ответ, который ему нужен, иначе никто бы не шёл по своему пути. Все шли бы топтанной дорогой.

— И я возьму на себя смелость утверждать, что это очень близко к тому, что я говорил, — довольный только ему одному понятной победой, нотар откинулся на спинку сиденья.

Воин посмотрел на него, провёл ладонью по лицу и — внезапно — указал на него когтем.

— Твоя смелость одна — зажать хвост, — жестоко отчеканил он. — Так что усядься и заткни пасть. И ты, чурбан старый, с куклами тут. Подвинулся быстро! Куклы тут устроили они, куклы им играться давай. Там дохнешь, а тут — куклы!

— Позвольте, добрые Сунги, но это… как может лев так говорить? — с испуганным возмущением спросил нотар.

Обняв ящик, подвинулся мастер марионеток.

— Заткнулся, сел тихо — я сказал!

Миланэ на миг даже не поверила ушам. Этот воин, лет тридцати, делал нечто невообразимое и вёл себя, как последняя кабацкая тварь. Львица-мать и дочь поджались. Они вместе посмотрели на мастера, на нотара, потом на Миланэ, ища помощи.

«Он же не настолько пьян… Что с ним?».

Естественно, она решила вмешаться:

— Воин не блюдёт благородства и переходит границы, — при этом указала на него всеми пальцами, ладонью вниз — жест обвинения и презрения. Лев-воин посмотрел на неё, долгим, тяжёлым взглядом; глаза его были пустыми, серыми, без цвета. Миланэ слышала, как он громко, но ровно и спокойно дышит.

— Границы? Ты видела эти границы, видела их в жизни, нет? Отвечай, я сказал! — с каждым словом тон его становился всё громче и страшнее.

Странная серая личность в капюшоне только теперь зашевелилась в своём углу, у противоположного окна. Оказалось, что это тощий лев-подросток с большими печальными глазами, тёмного окраса и воровато-бродяжного вида.

Дилижанс тихо качался на прекрасной Марнской дороге.

Признаться, Миланэ не знала, как поступить. Растерялась. Она никогда не сталкивалась с такой странной, беспричинной агрессией; и вообще, она не могла припомнить в своей жизни сколь-нибудь серьёзного конфликта с любым львом. Она на миг подумала, что следует как-то успокоить его, усыпить, схватить взглядом, но эти свинцовые глаза ясно говорили, что видели они всё. И ничем их не пронять.

Тишина длилась очень долго. Прозвучал какой-то стук по корпусу дилижанса: извозчий, видимо, услышав разговор на повышенных тонах, хотел таким незатейливым образом унять спорщиков.

Наконец, Миланэ решила окончательно укорить-предупредить:

— Ведёшь ты себя недостойно, воин, и я не премину сооб…

Но он мгновенно прервал:

— Рот закрой, самка! Когда лев говорит, безгривая должна заткнуться! Не усвоила от матери такого урока?! Так от меня — усвоишь! Сидеть, я сказал! Сидеть! — топнул он лапой в сандалии, а потом с силой припечатал её к ребру сидения, прямо возле Миланэ; вместе с сиденьем припечатанной оказалась и часть подола свиры. Она ощутила, как стянуло подол, обхватило бёдра и колени.

Миланэ глядела ему в глаза, а потом повернула голову к нотару: тот сидел с изумлённо-глуповатой улыбкой, испуганной, жалобной. Потом к марионеточнику: старик, он обнимал свой ящик и от негодования у него открылся рот, а руки дрожали. Лев-подросток ещё похлеще укрылся капюшоном и вжался в уголок. О матери с дочерью говорить нечего: те сидели ни живы, ни мертвы.

Дочь Сидны вдруг поняла, что она одна, одинока, совсем одна против жестокого воплощения ярости. Здесь некому откликнуться на её зов о помощи, «зов о сохранении чести Ашаи», как его называют согласно Книге Сунгов, одному из главных законов Империи.

Что они теперь, все писаные законы мира?

Она попробовала освободить подол.

— Сидеть, я сказал! — дрогнула его лапа, сильнее прижимая когтями. — Ты что, думала: напялю на себя безделушки, назовусь Ашаи, и каждый станет ходить подле, не дыша? А?! Что никто не посмеет слова сказать? Что все будут слушать с открытыми ртами? Нееет. Нет. Я вас знаю. Я вас лучше всех знаю. Коварные сволочи. Плетёте интриги зла и прикрываетесь, вереща о вере, Ваале.

Вдруг он откуда-то из-под сиденья, ловким и привычным к оружию движением, выхватил короткий легатный меч в ножнах, решительно, и в то же время очень спокойно обнажил оружие и приставил острие к её горлу.

— Сидеть, если не хочешь сдохнуть. Ты будешь сидеть молча, не шевелясь, пока мы не приедем. И любое слово супротив — я тебя убью.

Миланэ ощущала холодное острие меча у себя на горле; пришла в голову глупая и несвоевременная мысль о том, что оно довольное тупое, и на случайной кочке он не сможет проткнуть ей горло. Глаза сами рассматривали потёртости, царапины на клинке, большой скол у гарды, какие-то пятна. Закрыв глаза, поняла ученица-Ашаи, что он исполнит свой бессмысленный приговор, если потребуется, не отпустит свою ненависть. Мигом пролетели в сознании возможности: разжалобить его; успокоить его; унизиться, захихикать, попытаться соблазнить его и перевести всё в игру самца-самки; дать денег; сидеть, как мышь, не двигаться; прокричать что-то извозчему (вдруг подсобит?); попросить помощи у окружающих (эти точно не подсобят); выждать.

Но всё это претило ей, её чести и чести сестринства. Что ж, разве пристало сидеть, как мыши? Слушаться, как собаке?

Из глубин души восстало извечная хитрость самки, мерзостное и древнее коварство Ашаи-Китрах, яснохолодный ум, который веками помогал выживать всем её сёстрам.

У неё есть право на это.

Когда Миланэ волнуется, её всегда схватывает щемящее чувство в груди и горле. И вот так, схваченная чувством, прижатая лапой, с острием меча у горла, она подняла ладони к нему в жесте поражения — сдавалась на милость; милые, тонкие черты рта вздрогнули, рот приоткрылся, глаза стали большими от страха.

— Будь добрым Сунгом, воин. Не убивай меня, беззащитную, умоляю Ваалом.

— А это — как захочу. Ваала нет. Где же он, почему не спасает свою жрицу? — усмехался он. Потом поправил меч: — А так… Гляди. Что ты сейчас? Ничто.

Она медленно опустила руки.

Сирну носят всегда; редкая Ашаи нарушает эту традицию. И дело даже не в том, что с нею удобно, красиво, хорошо, безопасно или ещё как. Просто все наставницы неизменно требуют этого.

Неизменно.

«Быстрее, пока он сирну не забрал. Может догадаться».

Видимо, лев устал держать меч на весу, а потому опустил его и прижал к животу Миланэ.

— Ладно-ладно, но зачем он тоже вынул нож? — испуганно молвила Миланэ, глядя на того самого льва-подростка.

«Вынул нож» подействовало: скорее, повинуясь инстинкту, лев повернул голову налево, намереваясь увидеть, откуда там ещё взялся нож. Он только начал поворачиваться — пальцы Миланэ ощутили равнодушную, прохладную кожу рукоятки. Давление меча ослабло — пальцы дисциплары поддели сирну из ножен.