Снохождение

Миланэ поняла-догадалась, что он ищет:

— Под сиденьем.

— А… Спасибо, — поблагодарил лев, не глядя на неё, и забрал оружие из-под сиденья.

Поев плоховатой бараньей похлебки, попив очень вкусной воды из колодца и прихорошившись возле немаленького зеркала в хозяйской комнате, куда её милостиво впустила толстая хозяйка с извечным полотенцем через пояс, Миланэ отправилась искать воина. Она ожидала увидеть его тут же, в трактирчике, с кружкой пива, но — нет. Нашла недалеко от колодца, под пустым навесом для сена. Воин сидел прямо на большом, старом пне, со снятыми сандалиями, шевелил пальцами лап, расстегнув короткую рубаху и распоясавшись. Жмурясь от послеполуденного солнца, в одной руке он держал длинный стебель люцерны, а во второй — флягу.

— Здравствуй, воин, — Миланэ как была, так и присела возле него на колени, прямо на невысокую траву.

— Красивого дня, видящая Ваала, — удивился он и откинул пыльные сандалии в сторону.

— Почему лев с предубеждением относится к нам, Ашаи-Китрах? — безо всяких вступлений спросила Миланэ.

Он почесал светло-пепельную гриву на груди.

— С чего преподобная взяла?

— Так показалось, — склонила голову, глядя.

— Преподобная решила и на мне поупражняться? — усмехнулся он, облизав зубы.

— Разве воин слыхал разговоры в дилижансе? Воин ведь спал.

— Нет, я так… дремал. У меня вообще со сном в последнее время неважно: спать очень хочу — а не могу.

Она встала и присела с иной стороны; почему-то вспомнилась давнотёмная легенда о дочерях великого правителя Сунгов Аримана, которые наговаривали с двух сторон брату то, как стоит поступать, и как не стоит, и в отместку за послушание сдавались ему на ложе.

— Знаю много средств для хорошего сна.

— Я их тоже знаю. Да пустяки.

— Так почему? Может, лев видел, как Ашаи недостойно себя ведёт?

— Я много чего видел, — закивал он.

— И всё-таки? Я пришла с добрым намерением, пусть воин верит мне.

Он ухмыльнулся и отбросил травинку.

— Пусть Ашаи выслушает: я — Сунг. А Сунг не может плохо относиться к Ашаи, потому что они — жрицы Ваала. А Ваал, как говорится, наше всё.

Он плохо скрывал сарказм, но пытался.

— Ответь искренне, воин. Клянусь — я с доброй душой к тебе. Мне важно это знать.

— Это ещё зачем? — удивился.

— Не могу всего объяснить. Но, в частности… мне хочется, чтобы лев изменил своё мнение о сестринстве.

— Изменил мнение… Это лишь трусы вмиг меняют мнения. Своё я уже сказал, — он поднял с травы ножны и ткнул ими в землю. — Разве что непонятно, нет?

Долгий, тягучий взгляд от Миланэ. И на мгновение показалось, что он понял этот укор львицы.

«У него умные глаза», — вдруг подумала Миланэ. — «Он понимает».

Взгляд к земле, встать, как при криммау-аммау (как можно плавнее!), левая ладонь держит правую за запястье, у живота.

— Больше не помешаю льву. Сильного дня.

Он ничего не сказал вослед. Но Миланэ слышала, как обнажил меч и воткнул его в землю. Её догадка оказалась верной.

«А догадка-то верна: у него какой-то зуб на нас. Ну вот и хорошо, всё сходится. О кровь моя, всё сходится! Марионеточник, нотар, воин — все детали этого сна, все подробности, всё-всё — оказалось точным».

Было над чем подумать, было что спросить у наставниц в Сидне. Миланэ обязательно спросит: и о «Снохождении», и о своих ощущениях.

«Интересно, может, в нашей библиотеке есть копия “Снохождения?” Не забыть, обязательно сходить!», — всерьёз подумала Миланэ. — «Должна быть!».

Но глодала одна мысль; точнее, смутное чувство незавершённости. Она, сама не зная почему, очень не хотела, чтобы этот воин сохранил своё мнение. Казалось бы: он ей — никто; огромной симпатии не вызывал; положение его в обществе — невысокое; мнение — небольшое; ум — прям и узок. Что с него требовать? Но Миланэ хотелось, чтобы его смерть во сне превратилась в нечто совсем иное, чтобы он не обнажал меча, будь-то меч из стали или из духа и слов, а обожал её, любил её, добрым словом отзывался о ней, чтобы помнил: Ашаи-Китрах — цветы духа и сёстры понимания.

Ашаи-Китрах — сёстры понимания.

Она желала чем-то доказать ему, и даже не ему, а самой себе, что это — именно так. Миланэ была готова и сделать снадобье для сна, и возжечь перед ним игнимару на свечи и отдать эту свечу, или предсказать судьбы, или сыграть на чём угодно, ну хоть бы на кифаре. Да, она готова была пойти на любой жест, даже на такой скандал, на какой однажды пошла Ваалу-Фирая, одна из наставниц Сидны, недавно отошедшая в Нахейм. Как-то в молодости, немыслимыми судьбами, почти случайно, она попала на научное заседание первого университета протектората Гельсия; в этот новообразованный университет съехалось удивительно количество учёных из Империи, не в последнюю очередь потому, что именно здесь можно было начать всё сызнову и сыскать научную славу, блеснуть умом среди гельсианцев — не-Сунгов, конечно, но и не варваров, и — главное — уйти от всё возрастающего давления Надзора Веры. На собрании как раз высмеивали сонм традиционных верований гельсианцев во всяких богов, и адептов этих верований; славление этих богов требовало непременно пышных церемоний и специально, многолетне обученных жрецов. Один из видных критиков верований, как старых, так и совсем новых, призывающий к «естественным наукам» и «вере в разум», предлагал всем совершить мысленный эксперимент: представить этих жрецов не в роскошных одеждах, не при пышных гривах и всех знаках отличия, а нищими оборванцами под подворотней. «Научная истина не зависит от того, кто её оглашает — нищий или мудрец», — утверждал учёный. — «Но если мы честно проведём сей эксперимент, то увидим, сколь нелепыми являются все слова жрецов о богах и сколь они напоминают безумие или пьяный бред. Перестав быть ослеплёнными мишурой, мы видим правду». Развивая свою мысль, он осторожно дошёл о рассуждениях о вере Сунгов, и это не только не вызывало в учёных из Империи негодование, но вполне себе даже одобрение — дома им надоело это мягонькое сглаживание уголочков, им тоже не раз хотелось похульничать и посомневаться насчёт своей веры. Правда, все тут же отметили наличие Ашаи-Китрах средь них, которая вообще затесалась во всю эту компанию чудовищной случайностью, тему решили не развивать, но Ваалу-Фирая начала протестовать, мол, продолжайте-продолжайте, очень интересно. В итоге учёный отметил, что такой же мысленный эксперимент можно проделать со «жрицами веры благородных Сунгов — Ашаи-Китрах», и в итоге посмотреть «что останется от их слов».

— Ашаи не говорят, кому как жить, кому как верить, — попыталась защититься Фирая.

Но тут же среди родных Сунгов нашлись те, кто мгновенно нашёл множество контраргументов и контрпримеров; честная с собой и с другими, Фирая вынуждена была признать, что такое бывает — Ашаи могут поучать.

— Но между всеми известными мне жрецами любых богов и Ашаи есть существенная разница, — сказала.

— О, пожалуй то, что только вера Сунгов — истинна? — саркастично и смело заметил учёный-гельсианец.

Некоторые из учёных-Сунгов отметили, что всё чуть чересчур, надо бы прекращать, но Фирая махнула рукой.

— Так давайте проясним вопрос на опыте, а не мысленно, — предложила. — Сейчас я стану той самой нищенкой в подворотне и начну делать всё то, что делают Ашаи-Китрах. Впрочем, даже почему — буду нести всякий бред.

К величайшему, всеобщему изумлению, она преспокойно сняла с себя все одежды, ну почти все, если по-честному (шемизу таки оставила), облилась чернилами, что попались под руку, посыпала голову и уши землёй из цветочной кадки и в таком виде встала на стул перед ними. Эти экзерсисы до того ошеломили добропорядочную публику, что никто даже не попытался её остановить, только кое-где прокатились нервные смешки.

— Всё безобразие веры Сунгов в том, что она — ложнонелепа и очень смешна, — почесала она бок. — Давайте попрыгаем умом: вот есть все веры, и все они веры как веры — надо верить, и того хватит. Нет же, вера Сунгов, эта тварь, Ваалопочитание, не может как все, чтоб её. Жрицы её не только кочевряжатся в том, что утверждают её истинность для душ Сунгов, и только для душ Сунгов, ибо это сумма душ Сунгов, но и ещё представляют вот это…