Снохождение

— Пусть он вступит в свой Нахейм, — молвила Миланэ, осторожно поставив кубок.

Ай-яй. Бесподобное вино.

— Пусть, — равнодушно согласился Тансарр.

Они возлегли снова. Миланэ локтем оперлась о большую подушку и приложила палец к подбородку. Тансарр внимательно смотрел на неё, безо всякого смущения изучая взглядом; Миланэ глядела ему в глаза, старалась поймать взгляд, ухватить.

Наконец, Тансарр, утёршись, хлопнул два раза в ладоши.

— Позови Сингу и Ксаалу, — сказал он быстро подошедшему слуге,что возник словно из ниоткуда.

Слуга ушёл, а они остались.

— Я любил его, — внезапно изрёк он.

— Кого мы любим, на тех возлагаем надежды…

— …а надежды часто не оправдываются… — подхватил Тансарр известное изречение.

— …и тогда любовь исходит в прах…

— …а вместо приходит ненависть.

«Ненависть» он прибавил сам», — подумала Миланэ.

А вот и вошел Синга, виновник всего, а с ним — незнакомая, высокая львица, в чём-то похожая на Хильзе, но уже возраста силы.

— Рад видеть снова прекрасную дочь Сидны, — вежливо и обходительно поцеловал Синга её руку, сразу направившись к дочери Сидны, улыбаясь.

— Взаимно, Синга, благородный сын Тансарра, — ответила Миланэ, вставая для знакомства.

— Ксаала из рода Сайстиллари, супруга сира Тансарра, — первой начала его супруга, довольно скромно и без лишней вычурности.

— Ваалу-Миланэ-Белсарра из рода Нарзаи приветствует её светлость.

Все разместились вокруг столика, и три прислужника начали расставлять яства: огромные, раскормленные донельзя жареные куры; не меньше пяти графинов с холодным питьём: разведённым шеришем, хересом, лимонной водой и просто водой; южные орехи — огромные, крепкие, с белой сердцевиной и жидкостью внутри них; ассорти из красной и белой рыбы; перепелиные и соловьиные яйца. Но всё это было ерундой и эпатажем для Миланэ по сравнению с отличной курицей с любимым имбирём.

Но вот Синга взял себе яблоко, обычно-банальное яблоко и начал грызть.

— Начни с основательного, Синга, — сказала ему мать, аккуратно открывающая ножку у большой куры.

— Да, дельная мысль, почему бы не отведать… — поддержал Тансарр.

— Нет, папа, я ем яблоко и я съем яблоко.

Отец с усмешкой посмотрел на него, потом как-то слишком тяжело вздохнул.

— Плохо ты себя ведёшь.

— Может быть, — шевелил хвостом Синга, развалясь. — Я бунтарь, папа. Бунтарь духа, понимаешь? Мне так положено.

— Твой бунт в том, чтобы кушать яблоко в начале трапезы?

— И в этом тоже.

— Ты прямо как эти хальсиды из Гельсии. Мелочный протест без всякого смысла.

— Всё-то ты, отец, сумеешь перевести на политику, и прямо с самого начала, — засмеялся Синга.

— Мда, тебе смешно, — закивал Тансарр и перевёл взгляд на Ашаи. — А мы сегодня рассматривали этот вопрос в Сенате самым внимательным образом, должен признать.

— И к чему пришли? — насмешливо спросил Синга, поигрывая огрызком яблока.

— Он так избалован, — сказал сенатор своей супруге, словно говоря о совершенно чужой особе, забавно указывая пальцем на Сингу.

Ответа не последовало. Лишь неопределенный кивок — мать кушала ножку.

— Отец, знаешь, ты забываешь о нашей гостье, — отметил Синга, взяв себе ещё простого яблока.

— Пожалуй, даже ты иногда бываешь прав.

— Нет, пусть лев продолжает. Мне интересно, что там с хальсидами. Не сильна в делах политики, но желается услышать о ней от её вершителя, — молвила Миланэ.

— Я бы не назвал себя вершителем, — Тансарр небрежно налил себе вина, без тени улыбки. — По крайней мере, есть ещё двадцать три таких, как я. Дело это не столько политическое, сколько результат столкновения разных мировоззрений: варварского и нашего. Здесь даже затронуты вопросы веры, я бы сказал.

— Вот как. Каким образом?

— Как бы попроще изложить… У хальсидов появился некий… герой… дутый, конечно. «Пророк», как они его величают; он был реальной личностью, но его наделили невероятными способностями. Нёс он некое вероучение, какую-то глупость, в которую я даже не хотел вникать. Всё бы ничего, но этот их герой, к несчастью, умер.

— Что с ним случилось?

— Его казнили, по делу убийства гражданина Империи, некоего колесного мастера, что на старости лет осел в Гельсии.

— А зачем он совершил убийство?

— Мотивы совершенно неясны. Подробностей не знаю.

— Папа, его просто убрали наши. Скажи по-честному, зачем нам слушать сказки? Избавились. Чах — и всё, — Синга приставил руки к горлу и посмотрел на Миланэ.

Она тут же посмотрела на Тансарра, но тот не обратил никакого внимания на сына, и смотрел только на Ашаи-Китрах.

— Его дело — между нами говоря — не было подставным. Судили его настолько честно, насколько вообще можно судить варвара. Тем более, что его хотели казнить очень мягко: дать снотворного, смешанного с ядом. Но он отверг такой способ и его последней волей было то, чтобы его сожгли. На казни были присяжные, всё как положено. Это не было устрашением, вовсе нет. Просто свершилось правосудие. Но хальсиды раздули из этого что-то невероятное. Они оплакивали своего героя-преступника, этого обычного сумасшедшего голодранца. Они отказывались работать. Начали сбиваться по ночам в кучки, что-то бормоча. Понятно, местные власти принялись наводить порядок, но это вызвало волнения по всей провинции. В результате — небольшое восстание, которое случилось на днях, его быстро подавили, и — как вам это нравится — хальсиды тут же выдали своих зачинщиков-вожаков, мило улыбаясь. Впрочем, и сами эти зачинщики улыбались тоже.

— Добровольно взяли и выдали? — удивилась Миланэ.

— Да, добровольно.

— Они сильно струсили, правильно я сужу?

— Дело здесь не в трусости. Я бы сказал, скорее, в слабоумной храбрости, которая, впрочем, скорее слабоумная, чем храбрость. Зачинщикам было объявлено, что за мятеж их ждёт казнь, на что хальсиды ответили, что они ищут мучительной смерти на огне. Они хотели, чтобы их тоже сожгли.

— О Ваал, зачем? — нахмурилась Миланэ.

— Они так захотели, ещё раз говорю. Это у хальсидов стало добродетелью — сжигать себя во имя своего учения. Совершенно непонятного, должен сказать.

— Вот дурни, — заметил Синга, продолжая вертеть огрызок яблока за хвостик.

Молчание.

— Если учение поддерживается горением его поклонников, то это — плохое учение. Чума духа, что косит души и губит жизни, — наконец, уверенно молвила дочь Сидны.

Согласно кивнув, Тансарр развёл руками:

— Короче говоря, они искренне полагают, что если сгореть за свои убеждения, то это придаст истинности их учению. Но я очень сомневаюсь, что страдание и мученичество могут стать предвестием истины.

— Так их тоже сожгли?

— Сожгли. Они сами захотели такую казнь, а законы Империи требуют соблюдать последнее желание осуждённого на смерть.

Супруга Тансарра молчала, глядя в окно.

— Какие всё это глупости… Не надо гореть на костре ради учения. Из твоего внутреннего огня должно изойти учение! — вдруг убеждённо сказала она, словно обращаясь к кому-то невидимому.

— Либо из твоего учения должно изойти пламя, — Миланэ подняла ладонь перед собой.

Синга довольно засмеялся и хлопнул несколько раз в ладоши, Тансарр улыбнулся.

— Так Ваалу-Миланэ — из Сидны?

— Да. Я — ученица у порога Приятия.

— О, так значит Ваалу-Миланэ вскоре станет сестрой-Ашаи?

— Миланэ надеется на это. Осталось меньше двух лун моей надежде.

— А как так случилось, что слышащая Ваала пошла на сожжение Оттара? Какое дело привело Ваалу-Миланэ в Марну?

— Пап, Миланэ приехала в библиотеку, — встрял Синга.

— Ваалу-Миланэ, сын. Проявляй уважение.

— Нет, всё хорошо, мы ещё раньше условились обходиться без излишних формальностей. В библиотеку Марны, по поручению наставниц Сидны.

— Надолго? — поинтересовался Тансарр.

— Завтра мне назначено уехать, — ответила Миланэ. — А прибыла я три дня назад.

Тансарр отпил из кубка и закрыл глаза.