Снохождение

Миланэ больше ничего не успела сказать, потому что объятия Синги стали слишком сильны, его ладонь обняла её затылок, пригладив милые сердцу уши, а после он встретил её, почти безвольную, растаявшую от неведения собственных чувств и того, что вообще происходит с нею в этом мире, да и в иных мирах — тоже.

Синга, конечно, привирал и скромничал. Он умел чувствовать львицу, умел целовать её. И это оказалось ужасным. Если бы он был неприятен, отвратителен, глуп — стало бы легче, ибо такого несложно использовать в своей цели, не корясь совестью; если бы он не оказался нежен и лишь притворялся, что любит — можно было бы заразиться эфемерным духом мщения и однажды воздать за все неприятные мгновения.

Удивительно видеть, как Ваалу-Миланэ, освобождённая от плена поцелуя, вдруг всхлипнула, глаза её стали большими, а по скулам очень бегло прокатились несколько блестящих слезинок. Сама она беспомощно обняла себя руками и забила кончиком хвоста, уставившись перед собой.

Вот всего ждал Синга, но не такого.

— Никогда не видел, чтобы львица так взволновалась в чувстве, — с каким-то труднообъяснимым восхищением посмотрел он на неё.

С истинным мучением взглянула на него, так желая, чтобы он понял всё по её взгляду. Чтобы ему вдруг стала явной вся та скрытая подоплёка, с которою она к нему пришла, чтобы разозлился и прогнал прочь; она бы, конечно, что-то ему ответила в отместку, прикрылась гордостью Ашаи-Китрах и удалилась.

Но нету у него этих сил.

— До чего ты интересна, Милани!

— Это было в первый и последний раз, — поднялась она. — Идём. Я не против чего-нибудь съесть.

«Прямо как маленькая! Успокойся и делай, что должна».

Игра понята и принята. Синга за общим обедом в его комнатах был весел и словоохотлив, интересно рассказывал о светской жизни Марны, сыпал какими-то курьёзами, шутками; потом они разобщились, ибо Миланэ сослалась на личные дела и ушла в свои комнаты. Там она села у окна, попросила уйти служанку, что убиралась, и не делала ничего. Только смотрела в мир. Низкие горы, укрытые лесом, чистое небо. Она подумывала чем-то заняться: то ли каллиграфией, набор для которой предусмотрительно взяла с собой; то ли стоило зацепенеть в аумлане до вечера; то ли связать темляк для сирны. Но всё не то. Пожалуй, даже книг не хотелось читать, хоть Миланэ охоча до книги, иногда — как оказывается — даже слишком.

«Не прочла я всё “Снохождение”. Нерадивая, имела ведь время! Хоть бы со всех мучений взяла всю пользу, да нет же… Да что с этой книгой? Почему я её так хотела? И даже хочу, невзирая на все ужасы, что она принесла?»

Мысль оказалась занятной; несмотря на свою кристальную очевидность — новой.

«Что есть книга? Бумага. Нет, не бумага. В руках того, кто читает, она превращается в чистое знание. Мне не нужна книга — я стремлюсь к знанию. Но отчего я решила, что могу всё узнать о снохождении по книге? Потому что нет рядом Малиэль, которая её написала… Но есть ли в мире подобные ей? Несомненно…»

Но тут-то мысль перескочила от вышнего к земному.

«Успела я изнервничаться. Лунные дни что-то совсем пропали. Так недалеко и загнаться».

Несмотря на то, что визиты к Амону были воспрещены сверху, у него было два посетителя. Первой оказалась правдовидица Ваалу-Ахира, вхожая в практически любое учреждение Империи Сунгов; служащие Надзора подумали, что она пришла его «колоть», как выражались, но нет — только зашла к нему, несмотря на все предупреждения, посидела с минуту напротив, изучая свинцовым взглядом, и единственным её вопросом было вот что:

— Но почему «Домашняя кухарка»?

На этот вопрос Амон рассмеялся. Служители недоуменно переглянулись.

Вторым посетителем был лев старый, грузный, успевший повидать очень многое на своём веку и слабый здоровьем в последнее время; но его всё ещё держали на службе из-за огромного опыта. По старому знакомству он был пропущен для беседы с Амоном прямо в его одиночную узницу.

— Какие глупости успел ты натворить, мой львёныш, — говорил он, качая умудрённой головой. — Мы испробовали многое, чтобы вытащить тебя. Увы, — хрипло вздохнул он и закашлялся.

— Сир Мейра, я вам кое-что скажу, — посмотрел на него Амон исподлобья; его глаза блестели из-под косм гривы.

— У?

— Лев ведь знает, что мы с Миланэ были заодно?

— Миланэ? Той Ашайкой, из-за которой ты здесь?

— Ну да.

— Знаю, малыш. Все совершают глупости. Мелкие душонки творят крохотные глупости. Широкие — большие.

— Сир Мейра, она обещала, что меня вытащат, — еле слышным шёпотом сказал Амон, наклонившись к нему. — После суда.

— Что? — засмеялся старый лев, откинувшись на холодную-холодную стену. — Что ещё она тебе обещала, мой львёныш? Золотую гору? Ладно, неважно. Знаешь, где она сейчас?

— Где?

— В Хамаларе. Вместе с Сингой, сынком сенатора Тансарра.

— Я знаю, кто такой Синга. Что она там делает? Откуда сир знает?

— Откуда знаю? Дело жизни такое — всё знать. Что делают? А что делают в Хамаларе? Купаются в минеральной водичке. На пиры ходят, вино пьют, танцуют. И гуляют по окрестностям.

Амон часто и шумно дышал, уставившись перед собой. Широко расставив лапы и опершись о колени локтями, он напоминал воина, отдыхающего после сражения.

— Я тебе объясню, мой малыш, что с тобой случилось. Как только с ней связался — и тебя я не могу упрекнуть, потому что оперативно ход был правильный — ты сразу оказался в болоте, в котором можно утопить целый легион, а не только тебя одного. Ты, по малости опыта, думал, что всем управляешь и всё ведёшь, хотя на самом деле уже давно шёл на поводу. Все эти краденные книжки, вся суета, скандалы, туда-сюда — интриги в их собственной среде; они купаются в интригах, как жабы в болоте. А ты попал. Попал между молотом и наковальней, стал удобным инструментом на день.

— Но я сам, этими когтями, стащил эту драную книгу!

— Сам. Мой малыш, ты имел дело с Ашайками, с которыми если ухо не востро — всё, пропал. Да что ты о них знаешь… Что ей стоило сделать вот эти все их… как его… всю ихнюю самочью чепуху, накрутить, обкрутить, повлиять на тебя этими всякими заговорами и взглядами, и глядь — ты уже вытворяешь невесть что, да ещё кричишь, что делаешь всё сам. Она провертела своё дело, довольная, что всё так удачно вышло, а ты остался тут; её очень быстро и очень мощно прикрыли, всё повесили на тебя и вот — жизнь продолжается. Я сразу скажу, что вступились за неё очень сильно, это явный почерк их верхов, и она с ними в большом деле, раз уж её так покрывают. Конечно, она наобещала всякой ерунды, чтобы ты как можно дольше не суетился, не усложнял дело. Сидел ровно сам знаешь на чём, как говорится.

Старик обнял Амона и потрепал его по гриве.

— Как бы там ни было, тебе на суд нельзя. Знаешь, как на нём всё должно состояться? Вот как: ты будешь по уши в дерьме, она будет чистой, судья быстро хлопнет делом и ты уедешь отсюда далеко-далеко, мой малыш… не жди чуда. Но, веришь ли, тебе многие сочувствуют. Так что слушай меня сюда, малыш, и слушай очень внимательно. Сегодня вечером тебя будут этапировать в камеры Марнской Обители правосудия…

— Мне неловко. Отец и мать всегда пытались убедить, что я должен стать серьёзнее. А я всё отмахивался, убегал. Но теперь понимаю, что это была ошибка. Когда отец вернётся из Андарии, то я с ним поговорю…

Да, этого стоило ожидать, это стоило предвидеть. Вечером Синга зашёл за нею, они посетили термы, где Миланэ показала настоящую стальсу, которая ему понравилась чрезвычайно, потом пошли гулять по городку. Он не позволял себе ни единой грубости или дерзости, был галантен и предупредителен, и в какой-то момент дочь Сидны посчитала, что всё может обойтись так, как есть, он не решится ни на что, будет делать, что обещал — и все будут довольны: она, он, Вестающие, Амон. Даже во время стальсы этот благовоспитанный лев не делал ничего двусмысленного, хотя Миланэ больше всего боялась, что именно тогда его охватит бесконтрольная страсть; и тогда всё ещё раз безумно усложнится.