Снохождение

Внезапно прекратив говорить, Миланэ встала на лапы, будто собираясь уходить. Но не ушла. Она просто поставила их на землю.

— Да, Ашаи должна быть серьёзной. Спору нет, — чуть погодя, отстранённо согласился Синга, успокоившись, что его хорошая Ашаи рода никуда не ушла, но осталась. Было заметно, как напряжённо он слушает каждое её слово, истинно пытаясь понять, к чему она клонит; так слушают только подданные и влюблённые.

Взмахнув рукой, будто что-то отбросив, Миланэ пересела к нему на камень, заложив лапу за лапу, и дотронулась ладонью к его плечу:

— Я вот что хочу тебе сказать. Сейчас ты живёшь, и живёшь хорошо, можно сказать — в свободной праздности; хорошее, лёгкое состояние, но ты наверняка понимаешь, что благодарить за это должен отца. Но твоему отцу рано или поздно понадобится помощь, и более того — ему надо кому-то отдать свои дела, хотя бы даже коммерческие, я уж не говорю о властных. Эта собственность не должна пропасть даром. Твой старший брат от всего отказался и уехал на юг. Это его выбор. Остаёшься только ты. Можно не брать на себя ответственности и жить дальше на ту небольшую долю, что он оставил. А можно заявить о себе, ничего не боясь, и решительно перенять дела отца в свои руки. Хотя бы их часть. Пока есть все возможности, ибо тебе смогут помочь. И сам отец, и мать, и другие… я, в конце концов, смогу тебе прислужиться. Я могу быть твоей помощницей в делах, Синга.

В раздумьях он поскрёб когтями камень.

— Мой отец попросил начать этот разговор? — взглянул на неё.

— Клянусь кровью, что нет. Это моё… моё личное пожелание лично… лично для тебя.

При этом Миланэ учуяла такой сильный укол совести, что аж заболело сердце. Это была полная, абсолютная ложь, и никогда она бы не начала сего разговора по собственному желанию; прижатая судьбой к колючей стене, она говорила то, что изобретали её хитрость и ум, чтобы спасти тело иной, близкой ей души из сырого заточения. Но внутренняя честность и добросовестность не позволяли сделать это просто так, безо всякого мучения.

— Я должна быть такой, — негромко молвила дочь Андарии, будто удивляясь самой себе. — Я должна говорить тебе… Я должна отыгрывать свою роль. Прости, что вмешалась.

— Вижу милое обличье; но где моя актриса? — привстал он, и себе дотронувшись к её плечу.

— Актриса не твоя, Синга, — ускользнула она плечом.

— Знаю. Но я самец, мне дано право претендовать, накладывать лапу, называть не своё — своим.

— То бишь претендовать даже на чужое?

— Тем более на чужое.

— Ты ведь сам говорил, что ты — не завоеватель и войны не по тебе. А берёт чужое либо завоеватель, либо вор.

— Я не веду себя как вор — иду открыто. Никогда не поздно взять в руки копьё и отправиться на войну, — его ладонь спускалась вниз по руке Миланэ.

— А если ты не умеешь справляться с этим копьём?

— По крайней мере, паду в битве.

— Не хочу, чтобы ты пал в битве. Я даже не хочу, чтобы ты отправлялся на эту войну, ибо ты падёшь; а это будет стоить мне многих слёз.

— Всё так, всё пусть будет так, но почему ты будешь лить по мне слёзы?

— Глупый вопрос. Я же сострадаю тебе, сострадаю друзьям и всем душам рода, которому служу.

— Лучше плачь надо мной, мёртвым, чем ты будешь смеяться надо мной, живым.

— Я не буду смеяться над тобой. Не в моей натуре. С тобой — всегда рада.

Они совершенно не обращали внимания на окружающих, но по совсем разным причинам. Синга — от глубокого, затмевающего чувства; Миланэ — от тёмной задумчивости.

— Ваал мой, о чём мы говорим? Знаешь, Синга, должна кое-что тебе… Иногда я веду себя очень глупо, — вдруг засмеялась она.

Смех молодой львицы вызвал уничтожающие взгляды двух престарелых патрицианок, что выползли погреться на солнышке и скупнуться в озерце. Да уж, знаем-знаем мы сей смех, знаем все эти самочьи проделки.

— Возможно потому, что у тебя не было большого опыта со львами?

Миланэ навострила ушки, улыбнувшись. Занятно.

— Однако, — взмахнула хвостом и шутливо оттолкнула его. — Зависит, что ты имеешь в виду. Знаешь ли, я весьма опытна в том, как растопить самца стальсой.

На самом деле мы не единая, цельная личность, все мы распадаемся на множество «Я», которые выходят на сцену в нужное время и в нужном месте. Или напротив. Вот и сейчас было две Миланэ: одной было бесконечно совестно, грустно и тяжело; вторая со знанием дела львицы вершила то, что ей должно вершить. И вот эта вторая игриво потёрла нелюбимого, но приятного, незлобного, доброго и во многом наивного Сингу по носу.

— Вот боюсь показаться навязчивым, — оживился Синга от сего жеста, — но всё дело в том, что как только начну расспрашивать о стальсе, то неминуемо дойду до точки, когда начну напрашиваться на подобную вещь.

Миланэ посмотрела по сторонам, но вокруг не было ничего, кроме озера, нескольких старых львиц и здания лучших в Хамаларе терм. Полуденное время: все в дрёме.

«Кровь моя, что с ним делать?.. Я должна его дожать?.. Дожать. Дожать! Заставить всё сделать, что надо и как надо! Поздно поворачивать! Взяла — сделала. Ну же…»

— Считаю, что как Ашаи рода, вполне могу свершить такое услужение.

— Тогда давай сегодня вечером.

Ничего не ответив, Миланэ лишь снова поправила свой пласис из белой ткани, который так и норовил расползтись. И от глаза не ускользнуло, как он положил ладонь на её хвост, почти у самого основания.

— То самое я могу сказать о тебе. Ты тоже неопытен со львицами, — закачала она лапой, облокотившись о коленку.

— А я не буду скрывать. У меня немного опыта со львицами. Серьёзно. Можно уверенно сказать, что его почти нет.

— Вот как. И куда ты растрачиваешь свой голод льва?

— Нет, ну не всё так печально. Есть куда пойти. Но там я могу лишь переспать, ничего больше. Любая беседа мучительна, ибо куртизанок учат во всём соглашаться с клиентом, и ты можешь нести любую ахинею — она со всем будет согласна.

— Их можно понять. И не ходи к куртизанкам. Найди любовницу, она точно не всегда будет соглашаться; наверняка беседы пойдут иначе, да и вообще, появится больше граней.

— Найти любовницу — не значит найти любовь. У меня была одна львица. Содержанка. Поклонница моих стихов, но так, понарошку, чтобы я был к ней больше привязан. Я это понимал, она понимала, что я это понимал, и я понимал, что она понимает, что я…

— Довольно, Синга, а то уши сейчас потемнеют, — Миланэ закрыла мордашку ладонями.

— Потемнеют уши? Как это, ты о чём?

— Так говорят в Андарии, если кто-то о чём-то говорит слишком много и чересчур подробно, вроде того.

— У тебя очень красивые уши. Нечего им менять окрас — у них и так тёмная кайма, — он влюблённо протянул к ней руку.

— Благодарна за комплимент, — чуть отвернулась она.

— Не назвал бы это комплиментом. Скорее, лирическим замечанием; оглашением миру словом того, что есть, а поэт именно тот, кто оглашает, что есть; он ничего не придумывает. Утверждение — «так есть»… В какой-то мере я влюблён в твои уши. И не только в них.

— Ты откровенен. Ты чересчур откровенен. Не надо, — сильнее отвернулась Миланэ, нервно вздохнув.

— Вот не знал, что можно быть чересчур откровенным. Откровенность — всегда нараспашку; в ней нет полутонов, нет ничего слишком.

— Мне приятно, в самом деле. Просто… Всё так сложно, ты ничего не понимаешь… — Миланэ слабо отталкивалась и неуверенно отталкивалась. — Синга, ты славный лев, в тебе всё прекрасно, ты очень хорошо ухаживаешь, и вообще, но…

— Миланэ, я понимаю, что ты надлежишь другому. Понимаю.

Безусловно, он принял её неуверенность и трогательное сопротивление за столь свойственное львицам — особенно львицам скромного и благородного толка — поддразнивание, перекладывание ответственности за происходящее на льва.

— Кровь моя, да не в этом дело! Милый Синга, не в этом, всё настолько темнее, насколь ты и представить не можешь, и… Что тебе сказать? Знаешь, здесь очень хорошо, но давай пойдём… Синга! Синга…