Снохождение

Ашаи-Китрах, сестра понимания — ничего не может понять в своей жизни.

Пока Синга интересно и слегка высокопарно рассказывал свои впечатления, забравшись в какие-то сложные дебри рассуждений, Миланэ рассматривала в полутьмах иных львов и львиц, что пришли сюда, в центр Марны, и ей почему-то казалось, что совершенно все улыбаются. «Хорошо вам, милые души», — подумалось ей. — «Живёте вы без большой борьбы и великих странностей. А мне как?»

Но тут одёрнула себя, ибо в этой мысли не только витала дурная беспомощность и некоторая пошлость, но и бессмысленная уверенность в том, что лишь она способна вершить дерзкие поступки и большие промахи.

В общем, она подпала духом, а особенно после сегодняшнего зрелища. Созерцании трагедии на сцене должно даровать неминуемый катарсис, великое понимание-очищение; но тут к Миланэ пришло лишь осознание великого непонимания всего, что происходит в её жизни. Где теперь желание знать об иных мирах? Разобраться бы с этим миром. Где теперь уверенность в том, что она идёт верной тропой? Сложно идти по пути без твёрдой правды. Где теперь её Амон?..

Да, три дня назад она пыталась его навестить, несмотря на запрет Фреи; Миланэ чувствовала, сколь это важно как для неё, так и для Амона. Ей так хотелось увидеть его, приласкать, успокоить, накормить, уверить в том, что делается всё возможное, да и к невозможному уж делаются подступы… Но в форте Фес его не оказалось, и не без трудностей добившись аудиенции у командира форта, Миланэ услыхала, что сего заключённого, то бишь Амона, отправили до суда в иное место, а куда — сказать нельзя.

— Не пойму, зачем сиятельной эти сведения? — говорил, жутко пыхтя трубкой, этот лев-командир, пуская струи дыма в потолок. — У этого дружка страшные приключения. Давно не видел такого внимания к заключённому. Видать, он хорошо намутил воду сестринству, верно?

Миланэ являла собою истинное спокойствие, даже холодно улыбалась.

— Это не дело ума льва.

Но его было не так просто пронять:

— Тогда какое мне дело до того, что просит сиятельная? Пусть тогда те, кому надо, и спрашивают так, как надо. Избавьте мою голову. Да и в любом случае, этот бессмысленный перевод обошёлся не без вашей участи. Эта история с этим Амоном — сплошной ком интересов Ашаи-Китрах, — он начал наматывать невидимый клубок вокруг ладоней.

Она с презрением проследила за жестом и сказала медленно, как со слабоумным:

— Так где Амон? Мне надо его увидеть.

— Где надо. Разбрасываться такими сведениями служба не велит. Советую поспрашивать в своём кругу, — указал он на Миланэ. — За сим — прошу простить. Ещё много дел.

Но Миланэ, естественно, не бросила попыток узнать, где и как содержат Амона. Старый знакомый, дознаватель, который однажды привёл Миланэ в форт от Вестающих, почти сбежал от неё, лишь только завидев, сославшись на «очень срочные дела». Но Миланэ вовсе не отчаялась, а даже усмехнулась тому, что внушает ужас всякой мелочи на побегушках; вооружившись всем очарованием, хитростью и умом Ашаи-Китрах, она смогла обманом вытянуть некоторые сведения от одного из стражей. Оказалось, Амона второпях забрали по какому-то чрезвычайному приказу в тюрьму Надзора Веры, что в старом предместье Марны — захолустном, бедном и мрачном месте. Второго стража она подкупила щедрой подачкой, и он в свою очередь поведал, что Амон чувствовал себя, как «все узники», то бишь угрюмо и неважно, «ни с кем не общался», ибо содержали его одиночно, но со здоровьем у него вроде как «всё нормально». А тюрьме Надзора нет никаких поблажек и сплошная дурственная жестокость, которую здесь не найти, в старом-добром форте Фес; и посетители там совершенно воспрещены, хотя они запрещены и здесь, в форте Фес, но здесь всё можно устроить, так как находятся здесь и львы с недоказанной виной, ещё неосужденные, и вообще это место для всех, а вот тюрьма Надзора — только для оголтелых преступников, которых ждёт или виселица, или тяжелейшая пожизненная каторга; также там содержатся отступники-вероборцы, но их по Марне и окрестностям набирается столь немного, что тюрьма Надзора уж издавна — лишь просто пристанище для самых отъявленных. Страж поведал, что Амон, вообще-то, стал здесь весьма известен среди стражей и сотрудников Регулата, ибо никто на самом деле не верил в его вину — все видели в нём жертву каких-то непонятных междоусобиц в среде Ашаи; страж, скалясь, рассказывал, что «его подставила какая-то из вашей среды, та ещё дрянь, да простит Ваал», сплёвывал, потом извинялся и уверял, что «львица, наверное, очень хорошая сиятельная, ибо пришла навестить бедного льва»; ему и в голову не могло придти, что «та ещё дрянь» сейчас стоит прямо перед ним. Более того, ходили слухи, что несчастный узник имел отношение к Тайной службе Императора, но те, как всегда, умыли руки, лапы и вообще всё, что можно умыть.

— Не свезло, — заключил страж, подёргивая усы.

Не свезло, да уж. Миланэ уходила из форта в большой ярости, правда, внешне оставаясь совершенно спокойной. Первейше она хотела отправиться в тюрьму Надзора, но потом её пыл поостыл, Миланэ поняла, что этой опрометчивостью может многое испортить, если не всё. Там-то точно заинтересуются, кто и зачем пришёл, а Палате дел Ашаи-Китрах и охранения веры, к которой принадлежит Надзор, установить её личность не составит ни малейшего труда. Появится множество ненужных вопросов, на которые дать ответы без вреда для дела — совершенно невозможно. Узнает Фрея. Тем не менее, Амон нуждался в ней, ему как никому нужна была поддержка — и Миланэ ходила на грани, решаясь устроить в той тюрьме или жуткий скандал, или небывалый подкуп, намеревалась ворваться в дом к Фрее, как тут дома ждала новость.

Раттана передала нечто серое. Мелкой, невзрачной бумажкой, написанной очень правильным, казённым почерком, её уведомляли, что она, как верная Сунга и достойная Ашаи-Китрах должна явиться через семь дней в Дворец правосудия Марны для «поддержки обвинения» как «потерпевшая неудобства и попрания чести» на негласное заседание. Безусловно, это — суд над Амоном, и Миланэ безмолвно уселась прямо на тумбу, когда прочла бумажку; всё это ужасно и нелепо, но именно здесь начиналось освобождение Амона, и в какой-то мере это принесло облегчение; это значило, что процесс не застрял, он двигается — Вестающие придерживаются слова.

«Как только суд завершится», — размышляла она, глядя в сторону и вниз, — «то мы сразу устроим нечто… нечто такое… что сразу его освободит. Он для всех исчезнет, но только не для меня. Он станет свободным».

Вдруг стало ясно, что надо смириться и протащить как-нибудь эти семь дней сквозь себя. Поразмыслив, Миланэ решила приняться за Сингу, ибо запереться в четырёх стенах значило просто сойти с ума, да и вообще такое поведение будет подозрительным, а ей сейчас нельзя быть подозрительной, ей воспрещается быть подозрительной; ей надо быть весёлой, бессовестной, чуть нахальной и беззаботной Ашаи. Конечно, можно бы удариться в исполнение всех служений, какие только возможны, каждый день трубить мансурой уход чьей-то души в Нахейм, но у Миланэ вдруг появилось неясное отвращение то ли к себе, то ли к служению; она просто не могла представить, как будет зажигать в чьём-то доме игнимару или лечить чьё-то дитя и одновременно думать-гадать о деле Амона. Синга внезапно оказался самым лучшим вариантом, потому что всякий, кто следит за его делами — а такие, несомненно, есть — теперь скажет, что Ваалу-Миланэ-Белсарра начала составлять ему тесную компанию, что их совместное поведение недвусмысленно указывает на развитие каких-то отношений; это — отличная картинка для Фреи и Вестающих, знак того, что Миланэ тоже начинает исполнять свою часть уговора.

Конечно, здесь есть издержки. Да и ладно. Велика трудность. Не она первая, не она последняя. Не будет спора с судьбой, если от неё что-то потребуется. С неё не убудет и ничего с ней не будет. Она готова на всё. Ведь Ашаи всегда носили двусмысленную славу вольных самок.

«Всё просто: верчусь вокруг Синги, дожидаюсь суда, проходит суд, освобождаем Амона, а там будет видно…»